Путин принял Россию страной с развитой медиакультурой. Остались руины
Перед первыми выборами Госдумы в 1993 году во время теледебатов Анатолий Чубайс, представлявший тогда партию власти «Выбор России», эффектно переспорил лидера КПРФ Геннадия Зюганова. Зюганов, описывая ужасы, принесенные в Россию либеральными реформами, привел в пример закрывающиеся металлургические заводы – там гасятся доменные печи, а доменную печь разжечь заново нельзя, только рушить и строить новую, так что это уже не просто кризис, а упадок, который навсегда. Чубайс перебил: «Доменные печи? А вы знаете, сколько сейчас доменных печей работает в Японии? Ни одной! Потому что доменные печи – это прошлый век, японцы отказались от них и производят компьютеры, вот и у нас так же будет». Зюганов с ответом не нашелся, Чубайс победил (на дебатах, не на выборах). Хотя, конечно, это был обман – понятно, что печи могут гаснуть по-разному, и если где-то они гаснут, уступая место чему-то более передовому, то это совсем не значит, что и у нас передовое гарантированно придет на смену доменным печам.
Несложно представить и сейчас дискуссию, построенную по такому же принципу – только вместо печей теперь будет пресса. Оппозиционер скажет, что за путинские годы уничтожены или переформатированы практически все сколько-нибудь нелояльные Кремлю печатные СМИ, а лоялист парирует, что это как раз нормально – бумажная пресса умирает, читатель делает выбор в пользу новых технологий, и бумажная газета или журнал давно превратилась в ненужный архаичный аксессуар, которому место разве что в музее. И даже все как будто верно, но ощущение издевательства почему-то никуда не девается. Оказывается, прогресс может быть полезен как маскировка, скрывающая реальные проблемы – цензурные, политические, социальные.
Первое спорное допущение, на котором держится «прогрессистская» версия умирания прессы, ставит знак равенства между газетно-журнальной аудиторией вообще и пользователями смартфонов и планшетов, как будто это во всех случаях одни и те же люди, готовые безболезненно переключиться с бумажного носителя на небумажный. Фактически речь идет об имущественном цензе, оставляющем право на чтение только за теми, кто может себе позволить современный гаджет. Речь даже не только о дороговизне устройства – в конце концов, на рынке хватает и самых дешевых смартфонов, – но о потребительской привычке, действительно зависящей от уровня жизни и присущей далеко не всем россиянам. То есть если это и прогресс, то такой дарвиновский, исходящий из того, что людьми, не готовыми форсированно менять привычку, стоит пренебречь как не вписавшимися в новую реальность. В библиотеку глухого райцентра пользователи смартфонов и планшетов не ходят, а в тюрьме никакого интернета нет вообще (вряд ли это очень большая аудитория, но стоит иметь в виду, что и у The New Times, и у закрытых чуть раньше коммерсантовских «Власти» и «Денег» традиционно было много поклонников среди пользователей библиотек в колониях и тюрьмах).
Второе спорное допущение – сама смерть бумажной прессы как явления. То есть да, рано или поздно бумага наверняка погибнет, но в России это случится не раньше, чем власть перестанет субсидировать сотни районных и областных газет по всей стране. Каким бы ослепительным ни казался прогресс в самых передовых его проявлениях, миллионы россиян продолжают потреблять информацию с помощью старых добрых (на самом деле злых и бессовестных, пропагандистских и манипуляторских) бумажных газет с программой телепередач, разделом частных объявлений и календарем огородника. Эти газеты, полностью подконтрольные региональным администрациям, остаются важнейшим пропагандистским ресурсом власти, сопоставимым с федеральными телеканалами. Само их существование за счет региональных бюджетов изуродовало региональный рынок прессы, практически уничтожило независимую печать, монополизировало рынок журналистского труда в регионах, и это тоже совсем не прогресс, а важный эпизод огосударствления прессы во всероссийских масштабах. Любое федеральное бумажное издание конкурирует в том числе и с местной пропагандистской прессой, и каждая закрытая московская газета или журнал – это маленькая победа местных «правд» и «вестей» в их безальтернативности на витринах киосков.
Наконец, третье спорное допущение – что к газете или журналу всегда стоит относиться только как к рыночному продукту, ничем не отличающемуся от любого другого товара, продающегося в магазинах. Это допущение сводит на нет все нематериальные свойства прессы – и как общественного института, и как культурной ценности. Такой ломбардовский подход, когда ювелирное изделие оценивают по стоимости лома – формально верно, а по сути издевательство. Аудитория любого издания – это не только рекламный ресурс, но в первую очередь часть общества, и ликвидация газеты или журнала разрушает эту часть общества, уничтожая все связи между бывшими читателями, превращая их просто в толпу. И это уже даже формально не назовешь прогрессом, это чистая архаизация, преодоление которой потребует гораздо больше времени и сил, чем потребовало бы ее избежание.
Понятно, что судьба конкретного The New Times, если говорить о ней в контексте этих трех допущений, заслуживает множества дополнительных оговорок. Не очень большая аудитория журнала, его слишком жесткая привязка к персоне главного редактора (на вопрос «Кто такая Альбац?» ответа «Главред The New Times» всегда было недостаточно, а на вопрос «Что такое The New Times?» ответ «Журнал Альбац» был исчерпывающим), десятилетнее существование, в общем, вне рекламного рынка – это все понятно. Но это вообще никак не отменяет ни того, чем стал за эти десять лет журнал Альбац, ни того, что потеряет общество теперь, когда его не будет. На каком-то этапе Альбац назвала рубрику коротких новостей в начале журнала «Хроникой текущих событий» в честь легендарного диссидентского самиздата. Такое самоназвание можно считать слишком претенциозным, но «журнал с претензией» – это вообще-то не ругательство, и The New Times действительно претендовал на то, чтобы быть самым влиятельным, пусть и не самым массовым, антипутинским медиа, и когда главный претендент на это звание уходит – кто займет его место? Сейчас кажется, что никто. «Классические» независимые медиа привыкли обижаться на упреки в партийности, и само определение «оппозиционного СМИ» их пугает. Те же, кто готов быть «партийными», давно существуют в довольно глухой маргинальной резервации, и даже если предположить, что редакция The New Times продолжит работать в интернете, то теперь ее конкурентами станут старые бойцы из «Каспаров.ру» или «Ежедневного журнала», который, между прочим, тоже когда-то был «Еженедельным» и издавался на красивой глянцевой бумаге, конкурируя с «Итогами», «Властью» и прочими.
Сейчас, когда нет ни «Власти», ни «Итогов», ни много кого еще вплоть до лояльнейшего «Русского репортера», после потери бумажного The New Times можно говорить о полной утрате когда-то мощной российской культуры еженедельных журналов обо всем на свете – из тех, кто еще не умер, сейчас приходит в голову только «Огонек», больше похожий на памятник самому себе, а больше ведь никого не осталось. Прогресс ли это? Чтобы найти ответ, достаточно сравнить стартовую точку А и точку Б, в которую все пришло. Семнадцать лет назад Владимир Путин принял Россию страной с развитой медиакультурой, большими влиятельными независимыми СМИ и относительной свободой слова. Возможно, такого уже не будет никогда – ни газет, ни журналов, одни видеоблоги, телеграм-каналы и прочая партизанщина, сколь угодно симпатичная, но это не имеет значения, потому что на любых руинах рано или поздно заводится новая жизнь, но руины остаются руинами.
Олег Кашин
Журналист
