Коррупция вызывает раздражение прямо сейчас. Поддержка национального лидера превратилась в ритуал
Акция протеста 26 марта может расцениваться как рубежная. Подводя своеобразную черту под тремя годами крымского консенсуса, она формирует новый социально-политический вызов власти. В условиях обновления общества придется проводить президентскую кампанию, основной формат и содержание которой, судя по всему, пока до конца не определен. В какую сторону будет развиваться вектор общественных настроений и какой будет динамика поддержки власти, сейчас не скажет никто. Но есть как минимум три индикатора, указывающие на появление опасных угроз для стабильности рейтинга власти.
Токсичное окружение
Режим очень долго, вплоть до 2014–2015 годов, держался на высокой персональной поддержке Владимира Путина со стороны населения. В кризисные моменты она снижалась, при успехах возрастала, но в любой ситуации Путин как главный источник политической легитимности выполнял роль цемента всей системы. Начиная с 2014–2015 годов ситуация стала меняться. Наблюдатели привыкли винить в этом геополитический кризис, санкции, падение мировых цен на нефть. Но на самом деле за этим скрывался процесс формирования (политизации) нового олигархического класса. Именно в это время путинское окружение, аккумулировавшее крупные активы и финансовые ресурсы, стало превращаться в олигархию, причем очень тесно связанную с государством, госкомпаниями и бюджетом.
Путинская элита, очень долго находившаяся в тени, начала играть заметную публичную роль, а президенту приходится идентифицировать свое отношение к ней, неизбежно протекционистское. И если в 2000-е Путин мог позволить себе возглавить антиолигархический тренд, а все его приближенные вели себя незаметно и тихо, то начиная с 2014 года он сам встает по другую сторону баррикад – против народного гнева. Формальным поводом для такой защиты стали санкции: Путин был вынужден публично заступиться за «обиженных» Западом. Но вскоре ему пришлось прикрывать «друзей» и по совсем другим, внутриполитическим поводам: за Аркадия Ротенберга (проблема системы «Платон»), Игоря Сечина (зарплаты, бонусы, дачи-яхты), Турчака (избиение Олега Кашина). В отношении новой олигархии, частью которой население видит не только бизнес-приятелей главы государства, но и всех его ставленников внутри «вертикали», начинает формироваться первый выраженный социальный негатив.
Ярче всего это пока проявилось в падении рейтинга Дмитрия Медведева, оказавшегося для Путина «чемоданом без ручки». Рейтинг одобрения деятельности премьера в марте упал сразу на 10 процентных пунктов – с 52% до 42% – и достиг абсолютного минимума за последние 10 лет – вероятное следствие распространения фильма ФБК Алексея Навального. При этом сдавать Медведева Путин явно не намерен, по крайней мере пока. Падает доверие к региональным властям и Госдуме, а также к власти в целом. А число тех, кто убежден, что коррупция поразила органы власти сверху донизу, выросло за год на 7%.
На самом деле отношение к коррупции интересно не с точки зрения, признает ли население ее наличие, а с точки зрения ее эмоционального восприятия. До тех пор, пока в обществе на вопрос о воровстве отвечают рутинно («все воруют и будут воровать», «ничего не поделать»), проблема будет оставаться деполитизированной. Но когда акты коррупции начнут возбуждать негативные чувства, вопрос станет политическим. Судя по всему, именно это и происходит сейчас: соотношение между оценкой собственного положения и положения элиты с точки зрения понятия социальной справедливости становится все более выразительным, а восприятие – негативным и выраженно эмоциональным. Это и формирует ту самую политическую энергетику, накопление которой приводит затем к оживлению снизу и возвращению уличного фактора во внутреннюю политику.
Крымское похолодание
Еще одна особенность текущего периода – рутинизация Крыма. Общее отношение россиян к присоединению полуострова остается стабильно позитивным и высоким, но наблюдается снижение числа тех, кто считал, что Крым и Севастополь должны получать помощь из федерального бюджета в больших объемах, чем другие регионы: сейчас таких всего 10% против 23% в марте 2014 года. Позитивная эмоция и эйфория постепенно вымещаются рациональными аргументами. Крым хоть и наш, но не любой ценой. Лозунг «Крым наш» приобретает новое значение: народного, а не путинского.
Возможно, именно поэтому Кремль сейчас прилагает усилия к тому, чтобы снизить идущий сверху эмоциональный «крымский накал», понимая, что накачивание эмоций может пойти во вред и вызвать раздражение. Так, Путин не пришел на празднование годовщины присоединения Крыма, был несколько снижен и статус главного праздничного мероприятия.
Последний опрос Левада-центра подтверждает факт «привыкания» россиян к Крыму. С одной стороны, есть историческая справедливость, в соответствии с которой подавляющее большинство верит в значимость возвращения полуострова. С другой стороны, появилась социальная справедливость, базирующаяся на внутреннем неприятии особого, как бы привилегированного статуса нового субъекта РФ и крымчан.
Все это будет в значительной степени затруднять усилия по использованию крымского фактора как способа мобилизации: как в целом за власть, так и за Путина в рамках его избирательной кампании.
Наконец, есть тут и еще один вызов – противоречие «крымской повестки» (остающейся ура-патриотической, жестко консервативной, даже изоляционистской) реальной повестке дня, диктуемой финансово-экономическим кризисом и сохраняющимся желанием поладить если не с США, то с отдельными западными лидерами. Как бы быстро Россия ни двигалась в сторону от Запада и западной модели демократии, ключевой сдерживатель для «лукашенизации» – страх Путина перед ролью изгоя – сохраняет свою актуальность. Причем важно отметить, что понятие «изгой» опасно для Путина не с точки зрения степени неприятия со стороны лидеров крупных держав, а с точки зрения рисков падения его реального влияния на международные вопросы. В этом смысле «крымская повестка», слишком разогревшись, начала играть негативную роль, провоцируя образование агрессивно-автономного класса охранителей, ориентированных на сохранение «ценностей», а не Путина и влияющих на демонизацию России.
Ритуальное одобрение
Надо признать, что эксперты, политологи и журналисты немного устали от социологии. Феномен общемировой, но в России своя специфика: тезисы «ну сколько можно!» (поддерживать Путина), «все опросы подстроены» или «ну скоро ли в России революция» (через месяц или максимум два?) можно слышать регулярно. Но вопрос сегодня состоит не в том, чтобы понять, сколько людей на самом деле не поддерживает власть, а насколько стабилен высокий рейтинг Путина. Оценить же это можно лишь по очень косвенным признакам, выступающим своеобразными маркерами потенциальных проблем Кремля в будущем. Одним из них может оказаться дистанцирование россиян от власти. Доля граждан, определенно не готовых лично участвовать в политике, достигла рекордного за последние годы уровня – 52%. Избегая контакта с властью и «полагаясь только на себя», живет 61% опрошенных.
Отстраненность от политики не новое явление. И даже рекордный показатель на самом деле не демонстрирует каких-то кардинальных изменений (в 2006 и 2012 годах не готовы были участвовать в политике 49%). Но это позволяет понять природу социальной поддержки режима, получающего свою легитимность через делегирование политических функций «национальному лидеру». Это делегирует ему не управление, как в классической демократии, а выполнение легитимирующих функций, тех самых, которые в Конституции закреплены за народом. Путину позволяется избирать парламент, назначать губернаторов и сенаторов, в такой ситуации и выборы кажутся избыточными, а точнее, дублирующими.
Опасность для Путина в такой ситуации заключается в том, что эта привилегия выполнять политические функции легитимации от имени народа ему дана персонально. Ни Медведев, ни «Единая Россия» такой легитимности не имеют, пользуясь «поддержкой» как агенты Путина. А когда Путин начинает включать в эту систему Ротенбергов – Ковальчуков, Сечиных – Чемезовых, эти негласные полномочия Путина девальвируются. Более выраженная отстраненность от политики в этих условиях может сигнализировать о снижении надежд на реальную способность Путина заметно улучшить качество и уровень жизни населения, но при этом рейтинг его может оставаться стабильно высоким. Поддержка же президента становится ритуальной, отражающей не позитивное (активное) отношение к нему, а пассивное отношение к происходящему и страх, что будет хуже.
Если в 2016 году к новой реальности начала активно адаптироваться власть (кадровая перетряска и новая стилистика управления), то в 2017-м преобразования начнутся в обществе. Оживление пойдет именно снизу, причем это вряд ли будет заслугой оппозиции: последней придется столкнуться с растущей конкуренцией, причем как внутри внесистемных, так и со стороны системных сил, пытающихся отчасти предложить власти свои арбитражные или коммуникационные услуги. И элиты, и население начинают тестировать свои возможности в условиях, когда пройден определенный рубеж консенсусного моратория на активность. В скором времени будет формироваться новый рубеж между все более технократической (нейтрально-механизированной) властью и оживляющейся общественно-деловой средой. И если динамика этих процессов окажется высокой, то время перемен может наступить раньше даты голосования за новый путинский срок.
Татьяна Становая
