Помнить дольше и острее, чем положено, стало стилистически неприемлемо и избыточно
Церемонии возле Соловецкого камня на Лубянке в этом году не будет из-за ремонта – эта новость взбудоражила на прошлой неделе демократическую часть общества. Взамен московская мэрия предложила место у «Стены скорби» на проспекте Сахарова, торжественно открытой в прошлом году, – что только подхлестнуло эмоции (в этом контексте Стена выглядит не столько «еще одним местом памяти», сколько единственным разрешенным). Но самой удивительной в этой истории была стремительная реакция московских властей на возмущение общественности – и риторика, с использованием слова «компромисс», и демонстрируемая готовность прислушаться к точке зрения не самой «целевой» московской аудитории; наконец, предложение встретиться на месте и все это «еще раз обсудить». А также заранее появившиеся сигналы о том, что церемония все-таки будет (официальных итогов переговоров мы, впрочем, не знаем; окончательное решение по этому поводу должно быть принято сегодня, 22 октября).
Велик соблазн рассматривать эту историю конспирологически. Пространство памяти о репрессиях активно сокращается (аналогичные акции по чтению имен не согласовали в Таганроге и Комсомольске-на-Амуре, как сообщает директор «Мемориала» Елена Жемкова) или даже подавляется (вспомним хотя бы историю правозащитника Юрия Дмитриева). Слова «ремонт», «фестиваль» или «общегородской праздник», как мы знаем, чаще всего означают формальный повод для запрета. Также велик соблазн говорить после возможного повторного согласования акции «мы заставили власть считаться с нами».
Власть приучила нас мыслить в категориях спецопераций, но, возможно, все действительно гораздо проще. В 2018 году на «той» стороне, вероятно, трудно понять, что может быть нечто более важное, чем «ремонт». Очень может быть, что те, кто поначалу отказал «Мемориалу», попросту не могли представить, что на какой-то чаше весов печальная церемония может перевесить перманентный перекоп, ставший уже интерактивным памятником эпохи. Заявка на мероприятие была подана «Мемориалом» за три месяца до акции, и невозможно сказать, что в мэрии о ней не знали или забыли; просто там, вероятно, сочли, что это не настолько важно. Что ж, в этом и состоит смысл гражданского общества: напоминать власти о приоритетах. И в данном случае благодаря усилиям гражданского общества быстро стало ясно, что церемония у Соловецкого камня все же важнее. Все сработали быстро: и натренированная с 2011 года московская демократическая общественность, и мэрия с другой стороны – за что ее даже хвалит «Новая газета». Казалось бы, это хороший итог плохой истории (повторим, ее окончательный итог будет известен лишь 22 октября). Но даже если предположить отсутствие в этой истории каких-то задних мыслей, она также сообщает нам кое о чем важном: о той специфической системе ценностей и приоритетов, которая сложилась сегодня «в среднем по стране».
Стоит напомнить, что Соловецкий камень в 1990 году был специально поставлен на Лубянской площади именно рядом со зданием, где прежде был НКВД, а после КГБ. Рядом еще стоял памятник Дзержинскому, и камень служил ему мощной антитезой, а сегодня служит предупреждением. И поэтому организаторы правы, когда говорят, что место встречи нельзя изменить: здесь концентрация человеческой боли была сильнее, чем во множестве других мест. Конечно, со временем все забывается, но показательно, как стремительно стерлись все эти смыслы за последние пару десятилетий. Знаки 1990-х выделяются сегодня большим символизмом, а с другой стороны – они требуют от зрителя большей концентрации разума и чувств.
Соловецкий камень привезен оттуда, где человеческая личность буквально «заканчивалась» (на Соловках еще в начале 1920-х годов был устроен лагерь особого назначения, прообраз ГУЛАГа). Этот камень символизирует стертость, утрамбованность сотен тысяч неизвестных в единую посмертную массу, но также он сообщает и о силе личности, которая способна противостоять глыбе государства. В 1990-е с поиском символов все было грубее и беднее – но нельзя не отметить, что общественная интуиция тогда подсказала самый простой путь к сердцу и душе человека. Попытка визуализировать, конкретизировать меру страданий, выпавших на долю России в 1930-е годы, по-видимому, утопична: никакая фигура, пусть даже абстрактная (об этом, кстати, говорит и скульптор Георгий Франгулян, автор «Стены скорби»), не может передать саму глыбу страданий, сдавленность коллективного ужаса, немоту общего горя. Разве что камень – с его естественной безыскусностью – способен нас к этому ощущению хотя бы приблизить. В Петербурге в 2002 году в качестве памятника жертвам репрессий был поставлен точно такой же Соловецкий камень. Эти камни отражают период первоначального накопления рефлексии общества, которое узнало о себе много нового. Например, про обезличенность тоталитарного зла, которое распределяло ответственность за преступления поровну между множеством исполнителей – они также вскоре становились жертвами Молоха. Тоталитаризм умело запутывает следы зла, превращая его в молчание. Но и молчание иногда умеет говорить – и в этом символизм камня тоже.
Самое естественное, что может испытывать человек при виде этого валуна – невозможность справиться с болью, то есть саму боль. Ощущение неприятное, но необходимое для того, чтобы вернуться из тоталитарного состояния – в человеческое, то есть к способности лично переживать и чувствовать.
Собственно, именно эта культура боли и была изгнана, изъята из повседневности за последние десятилетия – в первую очередь с помощью телевидения. Взамен культуры памяти и боли был предложен культ, не требующий усилий: культ силы, восторга или ненависти. Государственные медиа стремились размыть эту боль, унифицировать ее и усреднить, внушая, что «это не только у нас, это у всех так было». Все это в итоге и привело к помпезному механическому бесчувствию сегодня, когда никакая трагедия не может по-настоящему задеть. Лубянка в соответствии с новыми культурными установками теперь тоже – место силы, а не боли.
Растворение репрессий с помощью ток-шоу, фильмов и сериалов в «историческом контексте», «с поправкой на время» уравняло их с «жестокостями прошлых веков», превратило в исторический хоррор и кровавый карнавал, не вызывающий никаких эмоций. Особый талант состоял в том, чтобы превратить даже антисталинские по своему духу произведения – как «В круге первом» Солженицына – в сериалы о «трагическом величии». «Было это, но было и другое»; сама эта схема сопоставления несопоставимого, ужаса с «чем-то хорошим» лишает зрителя способности отличать добро от зла.
Сегодня особенно заметна порочность такого подхода. Именно это размывает ужас «тридцать седьмого», уводит от понимания его смысла и сути. Соловецкий камень превращается просто в камень, и обычный чиновник при всем даже желании не может понять, что такого важного в том, чтобы собраться вокруг валуна, прочесть фамилии и принести свечи – и почему это нельзя сделать в другом месте? Места человеческой сосредоточенности, оставленные эпохой 1990-х, маргинализируются и нивелируются в массовом сознании; а значит, не останется и мест и для работы общества над собой.
Другой способ маргинализации – внушение тезиса о «скучности» самой темы репрессий. Массовые репрессии – квинтэссенция сталинизма, тоталитаризма; это и есть его суть. Однако еще в конце 1990-х даже в либеральной среде победила точка зрения, что «люди устали от этой темы», сколько можно, мол, об одном и том же. Постоянное напоминание об ужасе прошлого считается действенным лекарством от тоталитаризма – просто им, как и любым лекарством, нужно пользоваться правильно. Без универсализации, без выявления самой сути тоталитаризма – идеи насилия, которая из средства очень быстро превращается в самоцель – невозможно объяснить суть массовых репрессий. Терапевтический эффект такого разговора в том, чтобы не просто описывать «ужасы прошлого», но объяснить сам механизм этого кафкианского превращения в палачей и жертв на универсальном, человеческом уровне. Напомнить о вечной слабости человеческой натуры, которая, попадая в капкан общих «идеалов», теряет ощущение уникальности и ценности Другого, и он становится «расходным материалом». За 12 лет участники акции «Возвращение имен» прочли список расстрелянных в столице только до середины (всего их около 40 тысяч); трудно представить что-то более доступное для осознания масштабов репрессий. Тот же смысл актуализации прошлого содержит и гражданская инициатива «Последний адрес», придуманная Сергеем Пархоменко: она также возвращает безликому ужасу прошлого конкретное человеческое, бытовое измерение.
Есть, наконец, еще один аспект, который, по-видимому, мог стать причиной особого отношения к акции «Возвращение имен». Дело в том, что Соловецкий камень, в отличие от других памятников такого рода – сугубо народная инициатива: он придуман, поставлен и сохранен гражданами, обществом. Власть раздражает тут именно личный человеческий маршрут памяти, не совпадающий с магистральным. Государство хотело бы коллективизировать даже память о репрессиях; помнить дольше, больше и острее, чем положено, является, по-видимому, стилистически неприемлемым и избыточным. В этом смысле общественная тревога за Соловецкий камень приобретает сегодня еще один символический и универсальный смысл: это борьба за сохранение самих себя, в качестве личностей – уже на новом витке истории.
Андрей Архангельский
Журналист
