В обладании даром Слова Человек коренным образом выделяется среди всех других земных существ. Что бы там ни говорили об интеллекте дельфинов или обезьян, но Слова их природа лишена. Есть лишь выраженные к нему в той или иной степени предпосылки. Слово – исключительно человеческая ипостась, с помощью которой Человек решающим образом творит себя и свою историю. Человек пользуется Словом и приспосабливает его к своему существованию в зависимости от тех условий, в которых он оказывается. Слово в распоряжении Человека выполняет многие функции, важнейшая из которых – общение с подобными себе существами. Важнейшая, но, отнюдь, не единственная.
Слово — универсальное средство, использующееся не только в коммуникативных и информационных целях. Абстрагируясь от деталей, надо признать, что Слово служит нам в качестве важнейшего инструмента в нашем личном, нашем национальном и нашем всемирном формировании, поскольку каждый из нас, являясь самим собой, является частицей как ближайшего социума, так и всего мирового человечества.
И в межличностных отношениях, и в широких общественных связях Слово помогает нам вести борьбу за наше существование, за жизнь. Всё-таки словом в первую очередь, а не физической силой и оружием, мы кого-то подчиняем и кому-то сами подчиняемся. Особенно выразительно это проявляется в политике различных руководящих инстанций. Если посмотреть, чем занимаются дипломаты, то можно увидеть, как слово с разной степенью успешности заменяет им физические инструменты воздействия на человека. И тогда, к примеру, оказывается возможным присоединить к своему государству чужую территорию не с помощью военного штурма, а посредством словесных ухищрений, упирая на слово «сецессия», обозначающее право народов на отделение.
Слово само по себе, несомненно, обладает могучей магией. Не будучи как есть материальным, оно способно реально заменять собой физические вещи. Заменять не в буквальном, конечно, смысле, но таким непостижимым образом, что мы начинаем за словом ощущать предметы всей нашей рецепторной системой – слухом, зрением, мышцами, сердцем. А кто-то скажет, что душой. Далеко не всякому слову мы верим, но если слово подкрепляется нашей верой, то оно поистине творит чудеса. Слезам мы можем не верить, но словам — верим. Сказано – сделано. Любое дело начинается словом.
Слово в его единении с верой во многом, если не во всём, — строитель нашей жизни. И об этом можно рассуждать бесконечно, хотя и не бесполезно.
Благодаря слову мы узнаём, что происходит как с нами самими, так и с окружающим нас миром. Наибольшую часть информации о нём мы получаем не непосредственно, а через слова. Сами мы не видели, не слышали, не трогали, не участвовали, не присутствовали, но нам сообщили, и мы согласились, приняли информацию к сведению, подчинили ей наше сознание. Также и те чувства, что возникают у нас самих (боль, радость, страх, симпатия, ненависть) мы спешим оформить словесно. Чем точней оформим, тем скорее поймём, как этими возникшими чувствами лучше всего распорядиться. Врач, наблюдая больного, фиксирует отдельные признаки (симптомы) болезни и по ним делает заключение, ставит диагноз. Диагноз – это слово, помогающее найти путь к излечению. Оставаясь врачебной тайной, оно, тем не менее, транслируется больному и другим врачам, чтобы они, руководствуясь им, действовали в соответствии с его значением. Нечто подобное можно сказать и о наших инстинктах, которые сродни животным, но, в отличие от них, оформляются (объясняются) нами как бы постфактум словесно. Мы верим учению об условных и безусловных рефлексах в силу того, что оно получило у Павлова убедительное словесное оформление проведённых им опытов.
В Евангелии от Иоанна читаем, что «в начале было Слово», что оно «было в начале у Бога» и что «в Нём (в Слове) была жизнь». Если отвлечься от сугубо религиозного взгляда на данные библейские выдержки, то следует думать, что первоначально слова, если и не являлись доподлинно самой жизнью, но в любом случае отражали жизнь во всём её разнообразии правдиво, или как сейчас говорится «адекватно». По крайней мере, в них было больше однозначности (определённости).
В Новом Завете от лица Иисуса Христа говорится: «Пусть ваше слово будет «да-да» или «нет-нет», а всё остальное от лукавого». Надо понимать так, что каждая вещь и каждое явление должны называться единственным словом по сути этой вещи и этого явления. Однако что-то потом случилось (что не будем уточнять – не нашего ума дело), что позволило словам очень часто расходиться с жизнью. Более того, слово стало служить для намеренного искажения действительности. В социальном плане оказалось возможным добро называть злом, а зло – добром. Жизнь – одно (сама по себе), а слово — другое (само по себе, в отрыве от жизни). В этом случае мы уже не можем вслед за апостолом с его непреклонностью заявлять, что «Слово – это жизнь». Ближе к истине говорить, что слово далеко не всегда является жизнью. Какое-то слово бывает действительно правдивым. Но только какое-то. С выходом слова в политику его правдивость резко падает.
В каком соотношении между собой слово правдивое и слово неправдивое сосуществуют в каждый момент жизни, сказать трудно. Но сам факт такого существования следует признать. На каждое неправдивое слово есть слово правдивое, и на каждое правдивое слово есть слово неправдивое. Сами по себе слова, если их не связывать с действительностью, вроде бы, правдивы, каждое имеет право на применение, а вот уже то, как они употребляются, прикладываются к жизни, вызывает вопросы. Против слова «горький» протестовать глупо. Но когда на горькую по вкусу еду, по какой-то причине говорят что она сладкая, то тем самым искажают жизнь. Тут и спорить не о чем. Несоответствие очевидно. Нужно только разобраться, почему оно допускается. Если про горькое говорят, что оно сладкое, то мы сталкиваемся с очевидным обманом. Но в жизни то и дело встречаются и неочевидные, более тонкие, обманы, которые мы принимаем за правду.
У евангелиста подчёркивается идентичность «слова» и «жизни». Если «жизнь» понимать как нечто, что есть неоспоримый факт и по большому счёту правда, то и всякое слово (произнесённое и написанное) тоже является правдой, оно наименовывает элементы действительности. Но тут же вспоминается классик-мыслитель, заявивший, что всякое произнесённое слово уже является неправдой. Сказав что-то, ты уже соврал, не ведая об этом. Абсолютизм данного высказывания нам претит. С его вульгарностью и примитивизмом мы не желаем соглашаться. С кем и о чём тогда вообще говорить?
Слово с правдой жизни уживаются по-разному. Вариантами — тесно, вариантами – лишь угадывающимся намёком. А когда-то и с полным отсутствием соответствия. Теснее всего связь слова с жизнью осуществляется в технике. Техника нуждается в точной терминологии. Техническое устройство не будет работать должным образом, если его детали не будут соответствовать установленным названиям. Гайка должна быть гайкой, а не чем-то ещё, что не отвечает предназначению предмета.
Вольно ведёт себя слово по отношению к правде жизни в литературе, в искусстве. Настолько вольно, что пришлось даже выработать особое понятие, именуемое «художественной правдой». Так прямо и говорят, что роман Толстого об Отечественной войне 1812 года должен рассматриваться не столько с точки зрения правды об этой войне, сколько в свете оценки художественных достоинств этого литературного произведения. Договариваются даже до того, что вот эта самая художественная правда много ценнее правды документальной. В школе учат отличать эти виды правды, понимать, что является мифом, сказкой, а что – подлинной исторической документалистикой, или как сейчас иногда говорят non-fiction. Но, надо констатировать, учат неважно, потому что то и дело в наших головах возникает путаница, при которой выдумка слишком часто воспринимается правдой, а сама правда – выдумкой. У Твардовского написано: «Хорошо когда кто врёт весело и складно». Как тут не поверить? Твардовский – великий мастер. Покоряясь его мастерству, мы верим и его герою. Считаем, что стихотворное описание Василия Тёркина, весельчака и балагура, безусловно точно и объективно передаёт характерный тип и ухватки русского советского солдата. Видимо, поэт догадывался о возможных попытках задокументировать его героя, связав с каким-то конкретным лицом, и потому даёт бойцу фамилию, не встречающуюся в русской антропонимике.
Расхождение слова с жизнью имеет множество причин. Об этом целую книгу нужно писать, и то вряд ли всё это множество, перечисляя, проиллюстрируешь. В статье лишь отдельными мазками, контурами можно что-то обозначить. Впрочем, каждый и сам это способен сделать.
Прежде всего, надо учитывать, что расхождение между словом и жизнью бывает умышленным и неумышленным (произвольным и непроизвольным). Неумышленное – это когда мы не понимаем, не сознаём, что наши слова не соответствуют действительности, когда наши объяснения этой самой действительности обусловлены нашей неосведомлённостью о ней. А умышлённое – это уже сознательно допускаемое искажение словом реальности в угоду каким-то целям. Хорошо, если человек рассказывает сказку, и всем это понятно. А если это не сказка, а попытка ею заменить действительность? В этом случае мы констатируем, что сказитель крадёт у своих слушателей или покушается украсть у них какой-то кусок правдивой жизни. Он знает, что так говорить не надо и всё же для чего-то говорит. Такое расхождение уже вполне может называться без вопросов враньём или, ложью. Как вам нравится, так и называйте. Не политкорректно и так, и эдак, но зато точно. Да и вообще, когда творится тот или иной обман, уже не до совести и не до вежливости. С наименьшей обидой можно сказать: «ври, ври, да не завирайся».
Проблема расхождения слова с жизнью затрагивает все сферы этой самой жизни. И конечно, не обходит политику, что нас особенно беспокоит. Получается так, что в быту это самое расхождение мы игнорируем по большому счёту, а вот в политике пытаемся ставить ему барьеры, ведём с ним борьбу. Врать в быту – можно, а вот в политике – ни в коем случае. По этому поводу даже поговорка есть, что «рыба тухнет с головы». Но рыба – рыбой, а человек человеком. Живой общечеловеческий национальный организм не может делиться на низшие и высшие отделы, на хвост и голову. Организм целостен. Дегенерация, если она имеет место, распространяется по нему всему. Если мы все тонем в море вранья, то почему бы это вдруг его не должно быть где-то в отдельно взятых частях нашего социума? Каким образом власть может приобрести свойства, которых нет в «природе» окружающего мира?
Слово необходимо человеку для общения с существом, ему самому подобному. Для общения с кошкой его уже не требуется, хотя животное откликается на данную ему кличку, может подчиняться отдельным командам хозяина. Маугли, выросший среди диких животных, — персонаж неправдоподобный с точки зрения человеческой психологии. Если ему каким-то образом и удалось выжить среди зверей, то только потому, что он сумел приспособиться к законам дикой животной природы — не человеком сохранился, несмотря на человеческую кровь, а стал волком среди волков. С волками ему не надо было бы подбирать слова, чтобы обрести общность со стаей. Да у него их и не было и не могло быть. Это приобретение – чисто человеческое, и без общения не появляющееся.
Слово – это и продукт общения, и одновременно средство этого общения. Без него не возможны деятельностные контакты. Каждый из нас призван быть свободомыслящим человеком. Но вправе ли мы безответственно разбрасываться словами? Насколько это допустимо? Ведь слово – не воробей. Предъявляя права на свободу слова, учитываем ли их последствия, особенно в случаях нашего злопыхательства? Не спешим ли с позиций бескрайнего либерализма (а скорее всего анархизма) заявить, что слова – это всего лишь слова, а не какие-то там действия, подлежащие судебному разбирательству? Мы возмущённо кричим, что за слова нельзя сажать. А если слова вызвали гибель человека? Агрессию слова никто не отменил. Поэт говорил, что нам не дано знать, как наше слово отзовётся. А оно ведь цепляет и отзывается, настигая нас как со стороны власти, так и оттуда, где существует ей какое-никакое сопротивление.
У каждого слова есть своё значение, даже если мы сталкиваемся с многозначными (полисемичными) словами. Одни и те же слова в отдельных случаях, и графически и в звуке, могут обозначать различные предметы и явления действительности, но в речевом употреблении слово проявляется однозначно. В противном случае мы сталкиваемся с пустословием, с отрывом слова от жизни. Всегда ли мы это учитываем, всегда ли придаём значение собственным (нами сказанным) словам? Насколько нам безнравственной (порочной) представляется чья-то, а то даже и наша личная житейская привычка разбрасываться словами, пускать их на ветер, нести поспешно и незатруднённо всякую нелепицу? А может, и не на ветер? И как надо понимать наш соблазн, наши поиски компромисса между реализмом и всякого рода утопиями и псевдонаучными теориями? Почему ложь во имя спасения у нас почитается высшей моральной ценностью? Как полуобразованные интеллектуалы, владея словом, производят неизгладимое впечатление на сознание не одного поколения огромных людских масс и держат их в своём подчинении? Влияет ли на слово окружающий политический и социальный климат? Как и почему с помощью слов вопреки фактам создаётся и утверждается в народе «образ врага»? Вопросы повисают в воздухе. Оставаясь нерешёнными, затрудняя наше общение, они порождают проблемы за проблемами, создают бесконечные круги земного ада.
Каждое слово имеет свою анатомию. Попробуем разобрать, как это нас учили делать ещё в начальных школьных классах, наиболее значимое для нас и болезненно отзывающееся в наших душах слово «государство». Когда-то это занятие нам, детям, казалось бессмысленным, пустой тратой времени. Не от того ли, что так казалось тогда, а отчасти и сейчас так кажется, мы и сегодня в родном Отечестве не всегда правильно применяем слова по их прямому назначению, что в результате приводит к наращению нарушений взаимодействия с окружающим нас миром и его адекватного восприятия. Не ценя нашего словарного запаса, его грамматического строя, мы теряем и мысль.
Разбирая слово «государство», обратим особое внимание на категорию неодушевлённости этого существительного, что указывает на необходимость его использования для обозначения предметов, но никак не живых существ. Предметы же, как известно, сами ничего делать не умеют. У них отсутствуют воля, интеллект, эмоции, а стало быть, как следствие — намерения и то, что мы называем «поступками». «Государство» как некое условное обозначение само по себе ничего не решает и ничего не производит. Другой вопрос, что внутри того или иного государства (или в государстве) что-то происходит, что создаёт иллюзию его одушевлённости. Тогда нам кажется, что выструганный нами из дерева Буратино может подать нам руку. При этом мы забываем, что наше изделие делает только то, что в него вложено человеческими руками и человеческой головой. Государство – это робот, это Буратино, это Колобок из русской сказки. Сеять, Жать, Жарить, Парить, Печь, Лепить они за нас не будут. Уповать на это глупо. Они могут быть только нашими инструментами.
Тем не менее, в России государство одушевлено и сакрализовано до небывалых степеней, что совсем не трудно устанавливается на языковом уровне. Государство приравнивается к Богу в подобие тому, как он представлен в Библии в качестве одушевлённого существа с набором личностных человеческих черт. В Библии Бог определяется как личность, наделённая разумом, волей, рассудком, индивидуальностью, самосознанием и самоопределением. И государство в России обладает всеобъемлюще свойствами божественной личности. Оно, как и библейский Бог, сожалеет, гневается, ревнует, любит, ненавидит. Всякая жизнь на той или иной территории зависит от государства и находится всецело в его руках. Государство распоряжается людьми, как это делают различные начальники. Можно сказать вслед за поэтом, что в России государство живее всех живых.
Надо сказать, что государство обожествляется не только власть предержащими, очень часто себя идентифицирующими с государством, но и теми, кто с ним борется. В этом случае государству приписывается роль мощной тёмной силы, наделённой личностными чертами. Под этой силой чаще всего подразумевается Сатана. Можно во время отдельных оппозиционных митингов услышать, как мальчишки-анархисты упоённо выкрикивают: «Выше, выше, чёрный флаг, государство – главный враг». У власти государство – это бог, а у борцов с властью – не менее могучая сила в лице божьего антипода. Кто кого поборет. Фактически и защита государства, и борьба с ним – это явление одного порядка. В результате такого противоборства по сути ничего не меняется. Какая-то часть населения может в этой борьбе получать те или иные выгоды, а какая-то нести потери. В целом же государство, как оно представляется основной массой населения, так самим собой и остаётся. Остаются те же институты, та же система их деятельности. Возможны лишь некоторые колебания их ролей. В одних случаях возвышается (усиливается) армия, в других – органы безопасности, а чаще всего — чиновничий аппарат. Когда-то чуть больше внимания уделяется образованию и науке, когда-то здравоохранению. Интересы отмеченных подразделений могут сталкиваться и между ними могут наблюдаться трения. Но это всё такие детали, которые существа вещей не меняют. Никаких эквивалентов (лучше, наверное, сказать «альтернатив») государству, имеющемуся в головах населения, пока не отыскивается.
Назвать наш народ договороспособным, как бы нам этого ни хотелось, вряд ли будет правильно. Особенно сейчас, когда чуть ли ни у каждого, называющего себя гражданином России, своя точка зрения на происходящие в стране политические события, которая другим немедленно встречается в штыки. Сколько людей – столько и мнений. Фантастика, но именно так. Мы оказались в ситуации, подобной той, что сложилась при описании в Ветхом Завете строительства Вавилонской башни. Богу не понравились грандиозные планы вавилонян, и он решил воспрепятствовать претворению их в жизнь, создав помехи в речевом общении строителей. Потеряв возможность договариваться между собой, они были вынуждены прекратить работы. Их идея добраться до небесного бога потерпела крах. Нечто подобное происходит и с нами.
Являясь носителями одного великого русского языка, мы плохо понимаем друг друга. Произнося одни и те же слова, каждый из нас вкладывает в них свой смысл. Слова, вроде, знакомые, а конструктивных мыслей за ними нет. Четверо собрались, а квартета не получается. Каждый дует что-то своё. Находится дирижёр. Он пытается достичь гармонии. Двоим он, как будто бы и подходит, и они готовы ему подчиняться, а двое не соглашаются и не соглашаются каждый по-своему. Речей — много, слов – море, а ни одно из них не служит объединению. Поспорить – можно, но не более того. Русский язык сегодня утратил конвенциальные свойства. Действительность им выражается неполно, приблизительно, а то и вовсе искажённо. И если язык стал непонятен внутри страны, среди главных его носителей, то как же его смогут понимать за пределами этой страны иноязычные народы?
Мир в целях взаимопонимания с каждым годом всё активнее осваивает английский язык. Недаром врачи разных национальностей работали на основе одного языка – латыни. Но его сегодня уже мало. И теперь врачам для успешной работы требуется знание английского языка. Требуется он любому учёному, любому программисту, любому специалисту, кто ставит задачу быть современным и добиваться прогресса в науке и технике. У нас же с английским – беда. Ему предугадывается статус инагента. Получается так, что куда ни кинь всюду клин.
Мы не смогли отрефлексировать нашу историю с помощью родного языка. Кто-то считает её исключительно славной, а кто-то допускает в ней множественность постыдных деталей. Но и с помощью языка международного общения мы этого тоже не хотим делать. Боимся чего-то. Да не чего-то, а правды. А не будет правды, погибнет окончательно язык. А если не будет языка, то о каком таком особенном народе можно будет говорить? Не хотелось бы на печальной ноте заканчивать. Но знать о существующей исторической опасности нам, как бы то ни было, надо. Только лишь радоваться, причин нет.
