Анатомия измены
Вот вам и хваленая бдительность белорусских правоохранителей: проглядели преступление, совершенное средь бела дня! Да ни кем-нибудь, а лидером оппозиции, за которой, по идее, следить должны даже ночью. Хорошо еще глава российского МИД не прошел мимо злодеяния. «Это, наверное, уголовное преступление», — заявил Сергей Лавров, комментируя последние заявления Светланы Тихановской. И стыд и позор тому, кто назовет эту интернациональную помощь вульгарным словом «донос»!
На месте министра так, безусловно, поступил бы каждый, кто верит в честность прошедших в Белоруссии президентских выборов, в обоснованность мер, предпринимаемых властями против тех, кто, напротив, в их честность не верит, и в то, что недавние слова Лукашенко об «общем отечестве от Бреста до Владивостока» вызваны не страхом перед революцией, а искренними чувствами и твердыми убеждениями. Остаются, правда, кое-какие вопросы — как к содержанию «показаний», так и к их, так сказать, правовой основе.
В оригинале — интервью телеканалу RTVI — они звучат так: «Тихановская делает заявления, которые, конечно же, вызывают огромное количество вопросов… На днях она заявила о том, что призывает силовиков встать на сторону закона. Это прямое приглашение к измене, измене присяге. И, в общем-то, измене родине по большому счету. Это, наверное, уголовное преступление».
Однако текст интервью, размещенный на сайте МИД, содержит существенную поправку: «В ее интерпретации – это прямое приглашение к измене присяге и по большому счету измене Родине«. Оставим за скобками стилистическую шлифовку: понятно, что подчиненным министра трудно удержаться от того, чтобы представить речь шефа более изящной, чем она была на самом деле. Но добавление «в ее интерпретации» к стилистике уже никак не отнесешь. Это уже явное искажение смысла.
Исправленному в таких случаях верить не приходится. Поэтому будем исходить из того, что сказано вначале. Помимо чисто формальных оснований для такого подхода есть и психологические: первые, не подвергшиеся редактуре слова, как правило, ближе всего к тому, что у человека на уме.
В данном же случае слова выдают, похоже, образ мыслей, свойственный всей нашей политической элите. Сформировавшийся, кстати, далеко не вчера. Еще Салтыков-Щедрин отмечал, что очень многие у нас путают понятия «отечество» и «ваше превосходительство». И даже отдают последнему предпочтение. Законы в такой системе координат — узы, мешающие величественной поступи «превосходительств». Ну а понятие «незаконный приказ» здесь вообще отсутствует.
Но если бы это действительно было так, если бы все, что ни прикажут свыше, считалось абсолютно законным, то не было бы, пожалуй, и самой нынешней российской власти, родившейся в результате непослушания. Подтверждение этому — хроника августовского путча. Отказы военных и милиции выполнять распоряжения ГКЧП — а, следовательно, и своего ведомственного начальства — начались уже 19 августа 1991 года, а к утру 21-го «переход на сторону народа» принял обвальный характер.
Кстати, в числе силовиков, проявивших тогда строптивость, был и нынешний президент России: на момент начала путча — который, надо заметить, до поры до времени считался никаким не переворотом, а «преодолением глубокого и всестороннего кризиса», осуществляемым вполне легитимными с виду руководителями страны — Владимир Путин являлся действующим сотрудником КГБ.
«Как только начался путч, я сразу решил, с кем я, — вспоминал Владимир Владимирович 9 лет спустя. — Я точно знал, что по приказу путчистов никуда не пойду и на их стороне никогда не буду. Да, прекрасно понимал, что такое поведение расценили бы минимум как служебное преступление. Поэтому 20 августа во второй раз написал заявление об увольнении из органов».
Прошение, как известно, удовлетворили. Но если бы ГКЧП победил, это вряд ли бы избавило первого заместителя первого демократически избранного мэра Санкт-Петербурга от репрессий. Короче говоря, Путин осознанно шел тогда на риск. И не прогадал. Его пример — наука все тем, кто считает, что, выбирая между служебной дисциплиной, законом и народом надо однозначно «брать» первое.
Справедливости ради, в братской Белоруссии эта философия находит еще более выраженное воплощение. В условиях, когда «осуществляется наглая интервенция извне,… иногда не до законов», заявил недавно Александр Лукашенко, выступая перед прокурорскими работниками.
Но даже в Белоруссии отказ от незаконных распоряжений не является нарушением присяги. Присяга, если что, звучит так: «Я, имярек, поступая на службу в органы внутренних дел Республики Беларусь, присягаю на верность Республике Беларусь и ее народу. Клянусь свято соблюдать Конституцию и законы Республики Беларусь…»
Есть два способа избавиться от несоответствия теории и практики. Если первый — переход силовиков «на сторону закона» — ни Батьке, ни нашему МИДу категорически не нравится, остается правка самой присяги. Что даже проще: заменить «республику» на «вождя» — и нет проблемы.
За историческими образцами тоже далеко ходить не надо. Вот, например, слова воинской присяги в государстве, с которым у белорусского и российского народов был опыт очень тесного взаимодействия: «Перед лицом Бога я клянусь этой священной клятвой фюреру Германского Рейха и народа Адольфу Гитлеру…»
Если же кто-то считает, что повторение подобного невозможно, потому что невозможно никогда, то вот «на десерт» слова самого Лукашенко: «Не все только плохое было связано в Германии с Адольфом Гитлером. Немецкий порядок формировался веками, при Гитлере это формирование достигло наивысшей точки. Это то, что соответствует нашему пониманию президентской республики и роли в ней президента».
Сказано это было, правда, далеко не вчера — 25 лет назад, на заре лукашенковского президентства (интервью немецкой газете Handelsblatt). Но что-то подсказывает, что взгляды Александра Григорьевича за эти годы если и эволюционировали, то совсем не в сторону либерализма.
Андрей Владимиров
