Не ищите за словами чиновников двоемыслия. Они действительно верят в то, о чем говорят
В оценках советского общества нередко употребляется понятие «двоемыслие». То же самое говорят и о современной России, проводя очевидные параллели. Но если сравнивать советское и постсоветское общество, то ситуация выглядит куда сложнее.
Во-первых, нужно уточнить, что понимать под двоемыслием. Например, в Восточной Европе (когда она еще не стала Центральной) двоемыслие означало наличие определенной системы символов, альтернативных официальным. Например, в польской школе детям рассказывали про Феликса Дзержинского, выдающегося сына Польши, внесшего большой вклад в историю дружественного Советского Союза. Дети приходили домой и видели на стене давно знакомый им портрет маршала Юзефа Пилсудского и слушали рассказы старших о «чуде на Висле», когда большевиков прогнали от Варшавы. Понятно, какая версия событий была более авторитетной. Когда советский строй рухнул, то неофициальные символы стали официальными. И, кстати, сейчас польское общество сопротивляется попыткам сделать школьную историю более критичной в отношении признанных национальных героев – это не главный, но все же один из мотивов голосовать за партию «Право и справедливость», отстаивающую традиционные патриотические ценности.
В СССР такого расхождения не было. В школе рассказывали про «дедушку Ленина» и того же «железного Феликса», но в домах не висели портреты Петра Столыпина или Павла Милюкова.
Любая почва для подобного двоемыслия была выжжена репрессиями, при которых любой хранимый дома «неблагонадежный» предмет (будь то офицерские погоны или фотография царя) мог быть основанием для ареста. Равно как и случайный рассказ ребенка о том, как именно родители относятся к советской власти. С середины 1950-х режим постепенно смягчался, но страх оставался частью восприятия мира. Поэтому советское двоемыслие было иным, неполитическим, связанным с расхождением между официальной пропагандой об общественном благе и реальном представлении о собственных интересах. Альтернативой идеальному советскому человеку, ставящему общественное выше личного, стал не тайный либерал или монархист, а тихий аполитичный «несун», который тащил с родного завода плохо лежащее добро.
Во-вторых, интересна проблема двоемыслия в элите. Помните, в песне «Наутилуса»: «Здесь первые на последних похожи и не меньше последних устали, быть может, быть скованными одной цепью, связанными одной целью». Здесь важными оказались слова, вставленные вроде бы для рифмы, – «быть может». Конечно, были мыслившие двояко и при Брежневе – среди них те, кто выехал за границу и увидел другой мир. Можно приводить ортодоксальные цитаты Александра Яковлева периода его работы в ЦК до канадского посольства. Но вряд ли приходится сомневаться в том, что десятилетний дипломатический опыт сыграл решающую роль в превращении убежденного коммуниста в тайного антикоммуниста. Еще одна аналогичная история – эволюция Юрия Афанасьева после стажировки в Сорбонне.
Однако не стоит забывать, что большинство советских людей, выпущенных после многочисленных проверок за границу, оставались сторонниками существовавшей в СССР системы (даже если на бытовом уровне и не упускали возможности привезти домой дефицитный видеомагнитофон). То же относится к советской элите в целом, степень двоемыслия которой иногда преувеличивается. Усталость от цепей была, но характерно, что Михаил Горбачев оказался в рамках элиты в меньшинстве, и лишь советская инерция чинопочитания спасала его на последних пленумах ЦК КПСС от открытого бунта.
В перестройку и в последующие годы было немало попыток найти двоемыслие у советских маршалов, героев войны – что повысило бы легитимность критики советского периода истории. Тем более что цензура вырезала из их мемуаров все, что отдаленно напоминало критику в адрес Сталина и его политики. Но когда вышли полные, не изуродованные посторонним вмешательством тексты, то сенсации они не произвели. Да, критика была, но сдержанная и лояльная, не затрагивающая систему, а носящая профессиональный характер. Не так давно появилось посмертное издание антисталинского интервью маршала Ивана Конева. Сенсация? Разумеется, но быстро выяснилось, что речь об апокрифическом тексте, достоверность которого ничем не подтверждена.
Существует представление, что ортодоксальность была связана с упомянутым выше страхом, который охватывал самые разные слои населения – от верхов до низов. В этом есть смысл, но не стоит отрицать важность еще одного фактора – ощущения своей исторической правоты. Которое основывалось сначала на факторе революции 1917-го и связанном с ним строительстве нового мира, а затем на еще более сильном чувстве, связанном с победой в Великой Отечественной войне, которая придала легитимность советской системе в глазах даже ее многих оппонентов. Сложилось устойчивое представление о том, что «мы всегда правы, а они нет». Что они в своей истории не пережили того, что мы, и поэтому должны помалкивать, когда мы говорим или делаем.
Кстати, очень противоречивое отношение и в обществе, и в верхах к фигуре Александра Солженицына в немалой степени связано именно с тем, что он отверг такое противопоставление и счел, что руководство нашей страны на определенных этапах истории может быть людоедами, а не волкодавами (причем именно то руководство, которое выиграло великую войну). Поэтому даже подчеркнутое уважение Владимира Путина к нобелевскому лауреату не слишком меняет ситуацию. Старая американская мудрость о правоте своей страны даже в случае ее неправоты получила большое распространение – при этом и низы, и верхи часто искренне отождествляют страну и государство.
Неудивительно, что подход, основанный на представлении о безусловной правоте, свойствен многим представителям современной российской элиты, несмотря на ее многочисленные внешние отличия от советской. Хотя эти различия не столь велики, как иногда представляется. Существует точка зрения, что советская элита больше думала о стране. Однако не стоит забывать, что страна у нее отождествлялась не только с государством, но и с отраслью, ведомством, возможностью отличиться, обратить на себя внимание руководства, доказать свою нужность, а еще лучше – незаменимость. При этом баланс между общим и частным постепенно сдвигался в сторону последнего. «Героический» период самоотречения со всеми его плюсами и минусами закончился в 1950-е годы (об этом хорошо написано в романе Александра Бека «Новое назначение»), а дальше люди все более руководствовались не сверхзадачами, а обычными жизненными установками.
Конечно, сейчас нет идеологической рамки и жесткого партийного контроля, который «усреднял» публичное позиционирование, отсекая и слишком либеральные высказывания, и открыто сталинистскую риторику. Однако каждый чиновник понимает неписаные правила новой «политкорректности», что не гарантирует полностью от промахов (они и в советское время случались), но позволяет уменьшить их число. Причем ощущение правоты (страны, ведомства, своей собственной) распространяется и на большие темы, и, казалось бы, на частные вопросы. Таких историй много – можно вспомнить ряд примеров от Рамзана Кадырова до Владимира Мединского, – но попробуем реконструировать логику действий российских чиновников в трех последних громких историях.
Виталий Мутко искренне не понимает, зачем он должен уходить с поста главы Российского футбольного союза. Он же все делал правильно, привел «Зенит» к победам, прекрасно организовал сочинские Игры, даже на английском говорил, если надо было. И вдруг – уходить? Да еще под давлением каких-то международных чиновников. И почему его, Мутко, обидели и от Олимпийских игр пожизненно отстранили, а аристократично-элегантному Александру Жукову только членство в МОК приостановили (и в конце Игр в Корее восстановить могут)? Вот пускай и Мутко тоже в РФС приостановят, а после чемпионата, наверное, можно вернуться, и все будет как раньше.
Дмитрий Рогозин искренне не понимает, почему не надо топить собаку перед телекамерами. Ведь надо же похвастаться перед немногими оставшимися партнерами в Европе нашими научными достижениями. Что мы не только нефть и газ добываем, а еще и кое-что другое можем – умное, ученое, да еще и эффектное. А что собака? Не человек же – вот в великие советские времена солдат на Тоцком полигоне ядерным оружием облучали, и ничего страшного, мало кто помнит. А о победах помнят все. А тут собака, к тому же претерпевшая не лучевую болезнь, а временные трудности.
Александр Бортников искренне не понимает, почему Берия – это плохо. Ведь принял же Берия на работу недостреленных Ежовым старых чекистов. И следствие наладил, так что расстреливать стали меньше, чем в 37-м и 38-м. И вообще нормализовал работу подведомственного ему учреждения, и в победу свой вклад внес. А про атомный проект и говорить нечего – это величайшее событие, неотделимое от имени Лаврентия Павловича. А те, кто им возмущается, наверное, то ли люди, не знающие историю, то ли злонамеренные клеветники и подрыватели основ.
Такой подход означает, что российская элита при отсутствии идеологичности и куда более высокой степени цинизма, чем советская, не столь уж далеко ушла от нее в некоторых немаловажных вопросах. Как, кстати, и современный россиянин не так уж далек от советского человека, даже если он все же добавил в свой неформальный «пантеон государственников» Столыпина как дополнение к давно почитаемому Петру I, а то еще и к Сталину. Двоемыслие и элиты, и общества не стоит преувеличивать. Это надо учитывать, анализируя политические процессы и стремясь прогнозировать будущее.
Алексей Макаркин
ведущий эксперт Центра политических технологий
