По доброй воле ломать самодержавную матрицу никто не станет. На это способен только катаклизм
Политических сил, которые бы готовили в России революцию, сегодня, к счастью или к сожалению, не существует. Изобретенная какими-то политтехнологическими жуликами времен Ельцина мантра про лимит на революции (бывает ли вообще такой лимит?), обросшая соответствующими уголовными статьями, вывела революционную повестку куда-то далеко за пределы допустимого и признаваемого обществом. Даже люди, которые с удовольствием разгромили бы все российское государство, сожгли бы Кремль и сплясали бы на пепелище, – а таких в российском протесте, кажется, немало, – даже они раз за разом соглашаются с тем, что единственный приемлемый способ протеста – это недовольство по поводу каких-то системных сбоев, будь то нарушения на выборах в 2011 году или недвижимость Медведева в 2017-м. Как будто если бы тогда сняли Чурова и пересчитали голоса в пользу «Справедливой России» и КПРФ, или если бы сейчас распустили фонд «Дар», сняли Медведева, а его предполагаемые дворцы отдали бы под дома ветеранов ФСБ – как будто в этом случае хотя бы один из тех, кто ходил на митинги, почувствовал бы себя победителем.
Понятно, что реальная проблема этого государства и декларируемые критиками власти вещи не соотносятся между собой примерно никак, и понятно, что этот хороший тон (возмущаться частностями, не ставя под сомнение ни конституцию, ни границы, ни форму правления – вообще ничего сущностного), по поводу которого даже в протестной части общества сложился консенсус, по факту стал частью реальной, а не той, о которой говорит программа «Время», путинской стабильности. Любой выход за пределы этого консенсуса делает вас маргиналом, экстремистом и вообще оставляет один на один с репрессивными механизмами государства, которые традиционно остаются самыми исправными и бесперебойно работающими и, возможно, вообще единственными настоящими его институтами. Человек, который сегодня скажет, что Российская Федерация в ее нынешнем виде должна быть уничтожена, немедленно окажется в тюрьме, из которой его будут спасать как раз люди, верные этому консенсусу, подразумевающему улучшение, а не слом системы.
Не менее существенное табу – вопрос собственности. До сих пор никто всерьез не оспаривает неприемлемость любого «отобрать и поделить», и если учесть, что важнейшее свойство существующей системы как раз и состоит в конвертировании власти в собственность, то без самого отвратительного раскулачивания нынешних миллиардеров никакой реальной смены власти не произойдет никогда. А кто готов к такому раскулачиванию?
Антиреволюционный консенсус – недооцененная духовная скрепа, выкованная в девяностые и закаленная Украиной десятых. У нас вся политика держится на этой скрепе, и нет оснований надеяться, что в обозримом будущем она куда-то денется – никому не нужны великие потрясения, всем нужна великая Россия, и, кажется, это действительно та матрица, от которой некуда бежать. Любая смена власти в этом смысле становится похожа на замену губернатора в каком-нибудь регионе. Из последних самые яркие примеры – Удмуртия и Калининград; старые губернаторы заседали в партхозактивах и ходили в баню, новые катаются на велосипедах и встречаются с блогерами – но при этом не меняется ничего вообще, и не изменится никогда. Даже не имеет значения, в какой именно форме она произойдет, здесь разница между майданом и преемником не так критична, как принято считать. Если сегодня самым популярным и массовым протестным поводом становится благосостояние премьер-министра, то любые дискуссии о федерализме, национальном государстве или местном самоуправлении не имеют значения.
Наверное, релевантный пример – осень 1990, когда в разгар противостояния между Горбачевым и Ельциным Солженицын публикует «Как нам обустроить Россию». Общество честно и вежливо прочитало брошюру, опубликованную двумя массовыми газетами, и вернулось к более интересным занятиям, результатом которых, как известно, стало обустройство России по Гайдару, Черномырдину, Лужкову и Коржакову – то есть по широкому спектру номенклатурщиков, далеких от каких бы то ни было идеологических исканий. Но стоит иметь в виду, что и сейчас, спустя четверть века, нет точного ответа об альтернативах номенклатурному постсоветскому строительству. Если бы всех черномырдиных и лужковых революционные массы 1991 года пустили в расход, и новую страну начали бы строить ветераны отряда «Живое кольцо» в альянсе с неформалами восьмидесятых – где гарантия, что и у них бы все на закончилось реваншистским неочекизмом?
Самодержавную матрицу, о которой пишет Владимир Пастухов, никто ломать не станет – нет ни общественного запроса на этот слом, ни дураков, готовых добровольно отказываться от завоеванной власти. Это дает почти полную гарантию, что послепутинская Россия будет выглядеть совсем как путинская с разницей только на уровне некоторых лиц и некоторых слов, а также с учетом потерь, неизбежных при переходе из путинского в послепутинское состояние. Новая же страна, о которой молчаливо мечтают очень многие из нынешних недовольных, может быть построена только на руинах той, которая есть теперь, и любые проекты ее обустройства, которые пишутся сегодня, не будут иметь никакого смысла, потому что в них не заложена и не может быть заложена точная архитектура тех руин, с которых все начнется.
Катаклизм, который отделяет сегодняшнюю Россию от будущей, может быть каким угодно, в том числе и рукотворным, но только он, а не сознательная воля общества или каких-то статусных его представителей, способен избавить Россию от уродств ее нынешней государственности, а от людей, которые его переживут, будет требоваться совсем немногое – не возрождать ее.
Олег Кашин
