У поэта Уткина, сегодня незаслуженно подзабытого, есть знаменательные строки: «И куда они торопятся, эти странные часы, что так сердце в них колотится, ой, как косы их усы?!». Это о первых годах жизни в России после установления в ней большевистской власти. И действительно, мы всё время подгоняем время, чтобы оно, вынь и положь, удовлетворило наши непомерные желания. Наступление хорошего, по нашим ощущениям, почему-то вечно отстаёт от имеющихся у нас нужд и запросов. Хочется уже сегодня его обрести, увидеть, попробовать, а оно и на следующий день, пралик его расшиби, не появляется. Мечтаешь то об одном, то о другом, а его всё нет и нет. Недаром, вроде, сказано: «Товарищ верь, взойдёт она звезда пленительного счастья», а её, этой звезды, всё не видно и не видно. Меняется власть, освящаются новые герои и новые властители, а жизнь большинства населения в основе своей хронически остаётся всё такой же, какой она и была. Беда в том, что каждая попытка в России существенно и резко что-то в ней поменять, оборачивалась неисчислимыми человеческими жертвами.
В силу ли темперамента, либо каких-то других психических свойств, сказать не берусь, но зачисляющие себя в революционеры личности, как бы соревнуясь друг с другом и со временем, стремятся делать всё предельно быстро. В попытках опередить время они усматривают первейшие признаки своей революционности. Дескать, пользуйся моментом, коси коса, пока роса. Если сравнивать с мореплаванием, то такие революционеры пытаются из имеющегося в их распоряжении парусника, а то даже и вёсельного судна, выжать скорости быстроходного глиссера. В результате парусник, не выдерживая нагрузок, разваливается, и плыть становится не на чем.
Царя сковырнули в два счёта – вот вам и вся революция. Кстати надо заметить, что Николая с дороги убрали не большевики, считавшие себя самыми правильными и самыми последовательными революционерами, а свои же сановники, приближённые царедворцы. Но недаром говорят, что быстрота годится лишь при ловле блох. В других случаях от неё мало что хорошее и прочное получается. Скорее, наоборот. Быстро – это значит тяп-ляп и кое-как, лишь на короткий срок. Ещё величайший сатирик-комик всех времён и народов Аркадий Исаакович Райкин над такой быстротой очень выразительно и сам смеялся и нас, фокусников-торопыг, смешил до колик. Это если смотреть в телик или непосредственно на эстраду. В жизни же необеспеченные, поспешные реформы оборачиваются потоками слёз и горя. «И много текло горячих, горьких, солёных рек», — свидетельствует всё тот же революционный поэт Иосиф Уткин.
Царей, то одного, то другого, убивали, «но мир не зажил заново». Дело-то, как выясняется, не в личности царя. И вообще, не в нём со всеми его властными ресурсами. Кеннеди тоже убили, но Америка, какой была, такой и осталась. Никто не говорит, что в ней в результате убийства главного государственного лица произошла революция или хотя бы создалась революционная ситуация. Александр II был революционером по своей сути, по воспитанию, но его декрет об упразднении крепостного права жизнь в России не улучшил. Николай II, наоборот, слыл ретроградом и мракобесом-мистиком¸ революционного духа страшился как чёрт ладана. Оба – Вторые, и обоих убрали. Революция ничего от этого не выиграла, не проиграла. При анализе сложившихся политических ситуаций можно говорить лишь об отдельных деталях, существенно ничего не поменявших в целом. Революции не творятся королями, но они и не творятся массами, как стихийными, так и возглавляемыми вождями. Бунт, протест и разрушение – это ещё не революция. Если за разрушением не следует созидания, ни о какой революции говорить не приходится. Это лишь отклонение в ходе текущей жизни, каковым явилась и так называемая национал-социалистическая революция в Германии при гитлеровском режиме.
«Всё могут короли», но, как оказывается, не всё. Не они создают революционные ситуации, и не они их предотвращают. Революция, когда она приходит, повелевает царями. Устранение короля от власти не означает совершения революции. Не в нём она живёт и умирает. Она накапливается веками в массах. Причём, накапливается не разрушительной силой, каковая всегда в толпе имеется, а силой интеллекта и культуры, способных воспринимать и воплощать в жизнь всё наилучшее, что создано человечеством в процессе его эволюционного развития. Если, условно, говоря, страна привыкла жить по укладам шестнадцатого-семнадцатого веков, то как в ней ни меняй власть, как ни тасуй карты, в век двадцать первый, как через маленькую горку, она не прыгнет.
Настоящие (глубинные) революции, когда они случаются, — это не результат решений отдельных (даже очень ярких) личностей и не отдельных событий типа штурма Зимнего. «Был царь убит, но мир не зажил заново», — пишет поэт. Революции — итог долгого времени, постепенного (естественного, эволюционного) накопления (созревания) тех или иных изменений в массовом сознании, в технике, экономике, в условиях жизни. Беременная женщина должна отходить положенные девять месяцев, чтобы родился нормальный плод. И никто, никакая наука не пытается ускорять этот процесс. Нарушения этих временных рамок чреваты серьёзными последствиями. Все это знают. Но почему-то по отношению к протекающим социальным процессам в большинстве своём мы полагаем, что их можно или резко замедлить, или придать им противоестественное ускорение.
События 1917 года в российской империи, называемые революцией, конечно, никакой революцией не являются. Называть вещи можно как угодно – язык, как известно, без костей. Но если их названия не соответствуют общепринятым понятиям, то такие названия следует считать неправильными, неадекватными действительности. Кочерёжку, как ни называй по-другому, она так и останется кочерёжкой, а никаким не ротором. В качестве термина слово «переворот» больше подходит для определения того, что случилось в указанное время. Всякому русскому понятно. Перевернули телегу с одного бока на другой, в какой-то момент даже на попа поставили, но, чем телега была, тем и осталась. Только во время беспорядочного (стихийного) переворачивания она много кого и чего передавила, уничтожила. «Эх, яблочко, да с боку спелое, бей справа красного, а слева – белого», — писал революционный трибун. А ведь и били, ложно выдавая взаимное массовое смертоубийство за революцию.
Переворот – не революция, а лишь некоторое изменение положения отдельных конструкционных деталей, далеко не всегда устойчивое и ладное. Хотя он и может быть богатым на события, но речи о радикальных, существенных изменениях в общественных отношениях, свойственным революциям, обычно не идёт. Бюрократическая система управления, существовавшая при царе, сохранилась и даже укрепилась при большевистской власти.
По сути, в России в результате междоусобной кровавой бойни, начатой в семнадцатом году, ничего не изменилось. Гораздо больше изменений произошло в 1991 году. Так что этот год по его плодам (а дерево познаётся именно по его плодам) можно считать революционным скорее, чем год семнадцатый. Но для него надо было вызреть, надо было, хотя бы частично, очиститься от токсинов советской тоталитарной системы и осознать её полнейшую бесперспективность. Такова была реальность, а вовсе не проявление слабости или силы генсека Горбачёва (кто как думает). И в дальнейшем оформлении расчленения страны совсем не виноваты те, кто подписал известные беловежские соглашения. Пожалуй, им даже нужно воздать должную историческую благодарность за то, что они не стали упорствовать в сохранении того целого и нерушимого, что оказалось на поверку насквозь прогнившим и непригодным для сколько-нибудь долгого существования. Попробовали бы не подписать!
Смерть СССР (можно сказать мягче, кончина), слава богу, не привёла к ядерному взрыву, а явилась закономерным (естественным) результатом службы конструкции, исчерпавшей имевшиеся у неё ресурсы. Жить дальше сообща разным народам было уже нечем и незачем. По-другому говоря, целостный СССР потерял свою жизнеспособность. Оставалась лишь надежда на жизнь отдельных его частей. Активные старания по их насильственному сохранению в одном политическом составе («содружестве») неминуемо бы родили ещё не один «чернобыль», но с гораздо худшими последствиями. Тогда бы трещало, взрывало и бомбило дай-то боже! ещё по сю пору.
Пришвин в своих дневниках, прочно спрятанных от советского читателя, писал:
Обязанность каждого человека быть современным, и в этом определяется его надо.
Несовременный человек – значит отсталый, и фанатик – это кто стремится забежать вперёд.
Мудрый – это кто яснее других чувствует обязанность свою в отношении текущего времени, кто наиболее современный человек
Советский человек, как типичное (собирательное) явление, даже закинув Юру Гагарина в безвоздушное пространство, не был современным. Считая себя вершителем мировых революций, никаким революционером в действительности не являлся. В нём с причудливой симптоматичностью уживались черты отсталости и фанатизма, но отнюдь не революционности. В устройстве же страны Советов преобладали ретроградские начала, идеологически прикрываемые риторикой о социальном и экономическом прогрессе и научном новаторстве. Отдельные достижения в государстве, касающиеся главным образом военной промышленности, а также многие раблезианские проекты стоили неоправданно громадных жертв населению, стандарты жизни которого находились на крайне низком уровне.
В реальности те, кто себя называет революционерами, чаще всего оказываются примитивными, невежественными фанатиками. Свою склонность к бунтарству, негативизму, свою конфликтность они выдают за революционность. Почему бы и нет? Революционеры в их представлении (понятии) – это непременно герои, сильные духом личности, вершители множества человеческих судеб. Эйнштейн, обозначивший революционный переворот в физике, но державшийся в стороне от политики и отказавшийся от предложения стать первым президентом Израиля, ими революционером не считается.
Большевики, решившие всё устоявшееся поломать и заменить в наикратчайшие сроки, были не революционерами-созидателями, а типичными бунтовщиками-разрушителями, похожими на сборища пугачёвцев и разинцев. Грабить винные погреба соответствовало их вкусам, понятиям и революционной воле. Сегодня упьёмся до усрачки, а завтра будь что будет. А тем умствующим скептикам, кому пахнет керосином, укажем путь в небытиё. «Клячу истории загоним!» В свете сегодняшнего безоблачного дня великое завтра кажется простым и предельно ясным. Всё обречено становиться день ото дня только лучше и лучше. «Есть у революции начало, нет у революции конца». И ещё: «Гремя огнём, сверкая блеском стали, рванут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведёт». Закрепившаяся на бессознательном уровне привычка глядеть в завтра, не подготовив сегодня для него почвы, оборачивается не революцией, а её крахом. Настоящий же революционер чувствует вызов времени и действует в строгом согласии с ним. Он подчиняется времени, а не время подчиняет себе.
Чтобы участвовать в революционных процессах, вовсе не обязательно спешить. Более того, несвоевременные действия могут нанести непоправимый урон всему жизненному устройству, что в действительности и случилось. Когда и сами большевики осознали невозможность осуществления провозглашённых ими изменений, они стали резко сдавать назад (жить-то, всё же, надо), восстанавливая старые порядки, против которых сами поначалу восставали. Их мнимая революционность, не имеющая под собой соответствующей материальной и духовной базы, очень быстро проявила себя откровенным ретроградством. И даже тот небольшой прогресс, которого страна уже добилась до установления их власти, был приостановлен. Произошёл тяжелейший конфликт больших масс населения со временем. Благие намерения откликнулись сущим адом.
Пребывая поначалу в небывалой эйфории, страна под руководством обожествлённых вождей решила резко перейти к такому «светлому будущему», к которому была совсем ещё не готова ни в материальном, ни в духовно-моральном планах. Эту неготовность она очень скоро попыталась компенсировать за счёт возврата к изжившим себя феодальной и даже рабовладельческой формам жизни. Кровопролитный, с множеством тяжелейших народных испытаний реверс страны к прошлому получил обманчивое наименование революции. Не стало, правда, царя, явно архаической фигуры, но лица, пришедшие ему на замену под другими названиями, сохранили за собой все те же, если не более, властные ресурсы, свойственные абсолютистским монархическим режимам средневековья.
Следующая за Октябрём революционная дата — 1991-й год с его внешне бурной политической жизнью полностью не обнажил, а стало быть, также не затронул всей сути общественной ситуации в России. Человек из СССР, как был, так и сохранился советским человеком. Он побарахтался, побарахтался и затих. Надо думать, устал от непривычной для себя демократии. «Он на десять тыщ рванул, как на пятьсот, и спёкся». Поспринтовать дыхалки хватило, но оказалось, что бежать-то нужно не стометровку, а марафон. Все оставшиеся проблемы (погонные километры демократии) он привычно возложил на власть, уклонившись сам от участия в их разрешении. Он удовлетворился некоторыми внешними изменениями, что-то действительно по мелочи в своей жизни, вроде, и улучшил, но основы его существования оказались нетронутыми. Волны массовых протестов походили, походили и быстро угасли. Революционного резонанса по факту не случилось. Состав воды от её лёгкого колебания не изменился – что-то со дна поднялось, что-то с поверхности утонуло. И только.
Добровольных павок корчагиных в стране к 1991-му году не оказалось — ищи хоть микроскопом, хоть телескопом. Да, вроде, их никто и не искал. Потому скоро всё стало потихоньку возвращаться «на круги своя», к насквозь привычному бытию, к «весне на Заречной улице». До необходимого пуда соли какой-то малости не хватило. Человек на какой-то период зазвучал гордо, но не до такой степени, чтобы возвыситься над государством и его вождями. Пошёл разговор о национальных скрепах: державный СССР потеряли, но давайте беречь державную Россию. Все понимали, что человек создан изменять мир и никогда не останавливаться на достигнутом, но это понимание не переросло в действия. Хапок, захват, сражение, конечно, актуализировались и кое-кому помогли переделать окружающий мир под себя, но в масштабе страны они по существу ничего не изменили. Власть как держалась на силе оружия и денег, так на них же и осталась держаться. А всякие честь, достоинство, справедливость как были с боку припёку, так там же и остались. Замечательные слова рабочего поэта Шкулёва «Мы кузнецы, и труд наш молод, куём мы счастия ключи», как громко их ни пой, так и являются только словами, не причастными к настоящей жизни.
Быстро, говорят, воробьи сношаются, да мелкими рождаются. Вопрос «Смеешь выйти на площадь?», безусловно, важен и актуален. С чего-то же надо когда-никогда начинать. Хотя бы с вопроса. Со слова, как будто, и Бог начинал свою плодотворную рабочую деятельность. Пахал без облегчений и потерь времени в течение шести суток и лишь после позволил себе отдых. Впечатляющая история! Она-то для людей и служит великим соблазном и побуждением действовать столь же быстро и продуктивно. Ситуации вот только разные. У Бога были неисчерпаемые ресурсы, он, наверное, и за день мог бы всё сотворить, провернуть, тем более что у него день растягивается до тысячелетия. А что было в запасе у советского человека, задумавшего после долгой спячки (анабиоза) Осуществить генетически запрограммированные желания, устроить себе барскую жизнь?
Бог, если верить Библии, быстро действовал поначалу, но потом, после отдыха на седьмой день, сбавил и сам скорость и от людей не стал требовать революционной прыти. Да и к чему? Всё, что нужно для счастливой жизни человека, Бог к своему удовольствию («и увидел что есть хорошо») сделал и задал определённый жизненный ритм. И пусть не Бог, а Природа. В любом случае – это для нас жизненные примеры, основанные на физических (природных) законах. Человеку спорить с Богом и Природой не только бесполезно, но и вредно. Результатом таких споров становятся полный беспорядок и расстройство. Нам сильно хочется, не посеяв и не удобрив посевы, сразу же собирать урожай. Разве не так?
На сегодняшний день большинством учёных принято насчитывать в истории Российской империи, начиная с XIX века, пять революций. Но, если тебе кто-то говорит, что что-то есть или было, это ещё не значит, что всё это соответствует действительности. Да мы всему подряд и не верим. Мало ли что понаписано человеком на камнях, на папирусах, на бумаге, на тех же заборах. Вот и в Библии читаем, что Бог за шесть дней сотворил весь мир. Как по протоколу, именно за шесть, не больше, не меньше. Объяснение этого прекратит существование чуда. Раскроет, обнажит Бога. Пока это никому не удавалось. Берём сложнейшие вопросы на веру. Но если мы вынуждены признаться в невозможности интерпретации Божьих чудес, то с человеческими делами нам разбираться вполне доступно. Надо только твёрдо придерживаться установленных исторических и социальных понятий. Арифметика сама по себе – наука предельно отвлечённая, но, когда она касается конкретности, то становится вполне осязаемой и проверяемой. Росстат для примера брать не будем. Пять – это много или мало для исчисленных в России революций, сразу не скажешь. «Будем наблюдать», как говорит главный редактор московской либеральной радиостанции, и посмотрим, что именно и на каком основании включается в эту «пятёрку».
Под первым номером российских революций значится выступление декабристов, красы и гордости бескрайней империи, князей, гвардейских офицеров, представителей самых знатных российских фамилий. По некоторым данным их было без малого три тысячи. Являясь подлинной элитой нации, они чувствовали ответственность за её будущее и хорошо понимали, что крепостное право и самодержавие – это исторические пережитки, тормозящие развитие России. А раз так, то их следует немедленно ликвидировать. По мысли – чего проще. Главное – убрать царя и освободить крестьян. А дальше всё пойдёт как по маслу. Но, как говорят, чёрт прячется в мелочах. Много лет спустя многие будут думать в том же ключе: уберём монополию КПСС – и счастье придёт само собой.
Декабристы справедливо вошли в российскую историю, создали прецедент покушения на государственный строй, на святая святых отечественной экзистенции. Но можно ли их боевое выступление, закончившееся ужесточением режима, против которого они выступили, безоговорочно считать революцией в полном смысле этого слова? Может быть, выплавка первой российской меди в 1702 году, произведённая в Тагиле, знаменитом демидовском гнезде, в революционном смысле значила для страны гораздо больше? Не собственная ли медь способствовала значительным изменениям в политической, экономической и социальной жизни России-матушки? Разве не правда и то, что так называемая индустриализация страны проходила постепенно, без коренных ломок сельскохозяйственного уклада. Революцией в этих процессах не пахло. Фабрики и заводы, как грибы, от сырости внезапно не вырастали. Они – продукт (следствие) запросов сельского (земельного) хозяйства, культура которого архаична и сохраняется длительное время. Производство (появление) в России собственной меди обусловлено огромной историей. Никакие революционеры не могли бы содействовать её появлению раньше XYIII века.
Но продолжим размышлять о продукте XIX века — декабристах. О тех самых, что разбудили Герцена. О той самой численно трёхтысячной российской элите. Передовой (драгоценнейшей) части населения великой страны. Хороши они были, на загляденье, но изъян, всё же имели. Язвительный Ленин подчеркнул, что они были ужасно далеки от народа. И с этой характеристикой трудно не согласиться. «Далёкость» декабристов от основной массы населения не позволила им решить ни одной из поставленных задач. Сами крестьяне вряд ли что-либо слышали о том, что какие-то баре о них страждут, а если бы и услышали, то наверняка бы не одобрили (не поняли) их стараний. О другой жизни, как не в крепостном праве, они не имели представлений, а стало быть, даже мечтать о ней не могли. До мыслей об освобождении они ещё не доросли и боялись его как смерти, а, может, и ещё больше. Куда же без барина, которого сам Бог породил и поставил над ними? В такой ситуации говорить о революции означало не что иное, как впустую колебать воздух. Это, во-первых. Во-вторых, отмена крепостного права требовала наличия (выполнения) определённых материальных условий.
Свобода без средств существования, если и возможна, то только на том свете. На этом она требует для себя множества вещей. Одного декларативного выхода на площадь для неё недостаточно. Вышел, царя убрал, а что дальше? Хлеб от этого не родится, коровы не доятся, куры не несутся. Отмена крепостного права ставила первостепенно задачу худо-бедно обеспечить жизнь громадных масс освобождённого населения. Не иначе, как за счёт того, чтобы отвести им в пользование (во владение, в распоряжение) землю, главную, если не единственную кормилицу всего живого на н планете. А вот тут-то и возникали пресловутые «загогулины». Где эту землю взять? Земля находилась в руках дворян, помещиков, тех же самых владельцев крестьян. Другой, свободной и одновременно освоенной, земли у государства не имелось. Это вам не СССР, начавший освоение целины и залежей. Если только войной на кого пойти? Как эту проблему собирались решать декабристы, никто до сих пор толком не выяснил. Да и сами они со своей землёй расставаться не торопились, примером не служили. Выходило, что революцию должен был делать по их призыву кто-то, кого в принципе в стране ещё не было.
Планируя ликвидировать институт крепостного права, никто из декабристов, будучи в основном крупными землевладельцами, угодий своим крестьянам не выделил, не обеспечил подъёмными и посильной помощью, чтобы те не помирали с голоду под забором как бездомные собаки. Никакой адаптации крестьянства к новым условиям жизни в программах декабристов не предусматривалось. Лишь при Столыпине эта задача стала как-то решаться. Одно то по всему и получалось, что выгнать всех бывших крепостных на улицу. Главное, чтобы они были свободными. Красиво сказать, а делать будет некто. Совесть у скороспелых революционеров говорила одно, а действия и поступки свидетельствовали о другом.
Как ни странно, шеф жандармов А. Х. Бенкендорф, представленный в советской историографии крайним реакционером, своих крепостных в Лифляндии и в Тамбовской губернии отпустил с землёй и начальными средствами, заплатив за каждого из них при этом в государственную казну податей на пять лет вперёд. Бенкендорф, как и декабристы, был также противником крепостного права, но действовал в рамках своей гражданской компетенции и существующих возможностей, как сейчас принято говорить, и не призывал к необдуманным, безответственным решениям. Важно отметить, что сам он крестьян своих освободил, чего никто из декабристов не сделал. И это давало ему дополнительное право считать декабристов бунтовщиками-преступниками и предателями Отечества с соответствующими последствиями. Спорить, по-моему, с этим трудно.
Выступление декабристов, а более того их умонастроение, вызвали много страха в стане власть предержащих. Но революцией в стране и не пахло. Ни о каком пересмотре истории и речи не шло. Можно говорить лишь о восстании кучки офицеров, да и то крайне неудачном. Результат говорит сам за себя. Пятеро отправились на виселицу, остальные — в прибайкальские края. В сознании поколений эти жертвы мало что изменили. Они служат уроком лишь того, как революции не делаются. Только так надо понимать слова поэта по адресу восставших: «Не пропадёт ваш скорбный труд». Не надо питать иллюзий и в отношении того, что положение в стране резко изменилось бы, будь это восстание успешным и декабристам удалось бы взять власть в свои руки. Надо понимать, что социальные и политические традиции не рождаются «сами собой» в результате отдельных, пусть даже очень смелых выступлений. Дело декабристов с их стремлением превратить дремучую Россию в страну европейского типа изначально было провальным.
Вторую российскую революцию историки относят к 1905-1907 годам. Российская монархическая власть ещё была сильна, чтобы поддерживать существующий государственный строй и строить какие-то перспективные планы, но её патологическое состояние с каждым годом всё более усугублялось. При этом принято говорить о революционных предпосылках. И они были в реальности, чтобы проявиться в тех или хорошо известных событиях, связанных, главным образом, с протестным выходом отдельных групп населения на улицы. Эти события привели к некоторым изменениям в государственной внутренней политике России, но говорить о том, что в стране произошла революция, конечно, не приходится. «Мир не зажил заново». Страна оставалась по своей сути крестьянской, но именно крестьяне не проявляли сколько-нибудь значимого желания изменить свой образ жизни.
О какой революции можно говорить, если при отдельных, даже очень ярких протестных выступлениях основная часть населения остаётся инертной и не предпринимает никаких революционных действий? К этому времени уже появились большевики, звавшие народ выпрямиться и выступить против режима. Но сам народ выпрямляться не желал. Пограбили, пустили красного петуха, погромили чуток – и будя! В основном крестьянская масса оставалась при своих представлениях о жизненном устройстве и ненавидела тех, кто смел думать иначе. Сегодня мы таких людей называем быдлом, а когда-то звали чернью по меткой пушкинской наводке.
Не называя российские события 1905-1907 года революцией, мы вместе с тем должны иметь в виду, что они знаменовали собой определённые шаги к свершению революционных преобразований в стране. Много это или мало, но Николай был вынужден выпустить манифест «Об учреждении Государственной Думы» как законосовещательного органа при монархе, чем частично поделился своей властью с какими-то частями общества. Манифестом утверждался российский парламент, состоящий из Государственного Совета и Государственной Думы. Надо отметить, что в Думе были представлены практически все политические силы, существовавшие в то время в Империи, чего нельзя сказать о нынешнем составе органа с одноимённым названием, заседающего в Охотном Ряду. И в этом уже проглядывались зримые признаки (начала, рудименты, элементы) демократии. В Государственном Совете и Государственной Думе предусматривалось какое-никакое разномыслие, которое находило освещение в тогдашних средствах массовой информации. За это разномыслие, а вернее за несогласие с ним самим царь Думу не жаловал и за двенадцать лет её существования четырежды распускал, что говорит о том, что Дума карманной, как сегодня, при Путине, не была. Дума, как и положено ей по названию, думала, и многие её думы (мысли) проникали в общественное сознание. Сегодняшние думцы уже и не думают. Их функция заключается в том, чтобы, соглашаясь с Президентом и в целом с исполнительной властью, штамповать угодные власти законы.
Так что пусть и очень ограниченную свободу слова, но Россия в начале XX века всё же получила. Цензурный прессинг, как ни поглядеть, ослаб. Хотя и полуусловные, но признаки либерализации всё же обозначились. Нет, это ещё не революция (низы ещё терпят), но какие-то шаги к ней сделаны, обозначены. Для большевиков, всего этого, конечно, мало, — чего хотели, не дали, — но история (эпоха) распоряжается жизнью не обязательно с чьего-то ведома. Кровь пролилась, но не в том количестве, как это могло быть, исполнись все желания радикалов.
Февраль 17-года преуспел немного. И потому у его календаря меньше всего оснований именоваться революцией. Связываемые с ней события занимают срок, не дотянувший и до окончания года. Восьми месяцев вполне хватило, чтобы сформированное республиканское правительство, называемое чаще всего буржуазным, показало свою полную несостоятельность в управлении вставшей на дыбы страной. Какая же это революция? Всё, что мыслилось и к чему дело шло, не только не случилось, а ужасным образом прервалось в самом зародыше. Считаясь не понятно почему буржуазно-демократической, она никакой пользы буржуазии (предпринимателям, деловому классу) не принесла, а более того в ускоренном порядке привела их к ликвидации как социального элемента, так в большинстве своём и физически. Надо отметить и то, что по большому счёту буржуазии в России было очень мало, и она не являлась активным политическим игроком. Такую революцию скорее нужно называть не буржуазной, а антибуржуазной. Правда, произошло отстранение царя от власти, а также создание правительства, в составе которого оказались личности, заинтересованные в промышленном развитии России. Но что толку?
Страна перестала быть монархией по способу своего управления, но других способов жизни в замену единовластия (самодержавия) она не знала. К тому же, буржуазный (капиталистический) строй вполне мог уживаться и с монархией, как во многих европейских странах. Так что отречение Николая II от власти само по себе мало что меняло. Исторически институт царизма подошёл к своему концу, который был оформлен без особых социальных драм. Но что делать дальше, было неясно. Кризис за кризисом стали разворачиваться на фоне участия России в мировой войне. Не стало какой-никакой твёрдой власти, и в стране началась настоящая вакханалия. Наступила, вроде, свобода, но свобода такого рода, которая не предусматривала какой-либо ответственности за свои действия и поступки. И если у теоретиков анархизма (Бакунин, Кропоткин) существовали представления об устройстве жизни в государстве, то в народе анархия понималась линейно как отсутствие каких-либо моральных и поведенческих ограничений. В действительности верх в жизни стали брать те, кто обладал грубой силой. «Товарищ маузер» стал главным действующим лицом истории, что соответствовало массовому российскому сознанию. Страна ждала появления диктатора, на роль которого среди наиболее активных деятелей февраля 17-го года никого не нашлось.
Социальная революция в масштабе страны происходит тогда, когда её цели принимаются подавляющей частью населения этой страны. В России это не случилось ни во время так называемой буржуазной революции, ни при последующих событиях, именуемых революциями.
Вместо революционных преобразований, вскоре после ареста Временного правительства Керенского, начались кровопролитные междоусобные сражения, участники которых своей главной целью ставили завоевание власти под теми или иными мировоззренческими и политическими лозунгами, а дальше – трава не расти. В этой борьбе, именуемой четвёртой, а официально — Октябрьской или пролетарской революцией, верх берут большевики, радикально выступавшие за передел существующих в мире социальных отношений.
Но выступать – это ещё не значит осуществить в самом деле. Утопические представления большинства населения о возможности создания на земле рая позволили большевистским лидерам, ориентированным на бездны подсознания, собрать под свои знамёна значительные силы и одержать победу над силами здравомыслия и цивилизованных подходов к устройству жизни. Но никакой революции не произошло. Массовое (общинное) сознание не изменилось. Человек, каким он был при царях, таким же остался и при большевиках. Бюрократическая, дифференцированно иерархизированная, централизованная и выстроенная далее по вертикали, система управления сохранилась. Случились лишь персональная смена власти и появление новых политических лозунгов, большинство из которых никоим образом не отражало действительного положения дел и в жизнь не претворялось. Рабочий класс, называемый гегемоном революции, никакой власти в результате этой революции не получил. Не получил он и обещанного владения средствами производства, как не получили обещанной земли крестьяне. Все богатства страны были закреплены за государством и поступили в фактическое распоряжение бюрократического аппарата. В стране установилась однопартийная диктатура управления, пресекающая существование каких-либо демократических институтов и ориентированная на единоначалие. Функции абсолютных монархов приняли на себя первые партийные лица.
Четвёртая (Великая Октябрьская Социалистическая) революция, если её исчислять с 1917 года, официально просуществовала чуть более 70 лет. Такой срок совсем не в пользу закреплённого за ней названия. Революция сохраняется на века, если не на всё время. А тут даже и до столетия не дотянула, и её порядки потребовалось менять.
Пятую революцию, выразившуюся по логике вещей в отмене революции 1917 года, принято относить к 1991 году. Получается, что Россия – самая богатая на революции страна. Революция за революцией. Прямо по песне: «Есть у революции начало, нет у революции конца». И если семнадцатый год отменяет капитализм, то девяносто первый год его возвращает на место. Совершается обратная рокировка. Хотя это в корне противоречит теории Маркса, не предусматривающей обратного хода истории, возврата к прежним формациям. Так или иначе, но 1991-й год отменяет год 1917-й. Как в цирке. Лаконизм – сестра таланта. Фокус-покус, и никакого мошенничества. «Новые песни придумала жизнь, не надо, ребята, о песне тужить». Мы наш, мы СТАРЫЙ мир построим! Доктринально, декларативно, формально, политически – как хотите, так и называйте – государство вроде поменялось, даже земной шар как претензия на мировое господство из государственного герба исчез, но гражданское общество в своих новых качествах, вопреки волнующим и оптимистическим ожиданиям, не обозначилось. Эволюционно не созрело.
Как и у четырёх предыдущих так называемых революций, у революции девяносто первого года тоже есть свои, альтернативные названия, точнее выражающие её существо (путч, государственный переворот, антиконституционный захват власти). Широко распространено убеждение, что первейшим её достижением (новым жизненным фактором) является изменение в стране конституционного строя. Но произошло ли оно, это изменение, надо ещё, как говорится, посмотреть. Надо задаться вначале простым вопросом: «А какой строй был перед ним, и на что он вдруг поменялся?» Если и в самом деле состоялась замена одного строя другим, то тогда реально можно говорить о совершении в стране революции, реальном утверждении кардинальных изменений во всей социальной сфере. Поменять строй – это вам не шубу сшить новую. Горбачёва на Ельцина сменить можно, а вот со строем, с сознанием масс такой простоты не получается. Как говорит ветеран российской демократии Травкин, меняя верх, не надо думать, что мы меняем страну. Одной процедурой замены персон революция не происходит.
Можно ли, ориентируясь на теории Маркса, считать, что в России до Октября семнадцатого года существовал капитализм и что семнадцатый год приводит страну к социализму и что в ней уже после ряда политических решений 1991 года вновь восстанавливаются чисто капиталистические отношения? Риторичность вопроса очевидна.
Здравомыслие подсказывает, что Россия до семнадцатого года не была капиталистической страной, не стала она после социалистической и не превратилась по мановению палочки снова в капиталистическую, когда была ликвидирована монополия КПСС. Безусловно, попытки осуществить и то и другое имели место. Но из-за отсутствия необходимой базы, вырабатываемой веками, успеха они не приносили. Ускоренное, как правило насильственное создание условий перехода к новой жизни (к новой формации) вне учёта исторических обстоятельств оборачивалось плачевными результатами и массовыми жертвами. Жить ни при капитализме, ни при социализме страна так и не стала (не сумела, не захотела). Массовое сознание не находило согласия с техническим и научным прогрессом. Оно упорно держалось феодальных представлений о социальных отношениях в государстве, которые не могли служить фундаментом для строительства новой государственной конструкции. Доминировала всегда одна мысль: «Россия – великая наша держава». С помощью этой маниакальной (лукавой) мысли скрывались и находили оправдание все несчастья страны, вся её отсталость и всё её убожество. Этой мыслью жестоко били тех немногих, кто адекватно оценивал действительность.
Феодализм никак не согласуется с демократией, а чтобы создать развитую капиталистическую систему жизни, а тем более – социалистическую, требовалась демократия. В ней-то, вернее в её отсутствии, и заключается камень преткновения. Можно построить металлургические гиганты, возвести высоченные плотины, вспахать миллионы гектаров целины, запустить человека в космос, но всё это не служит гарантией рождения демократии. Демократический централизм этому делу не подмога. Лукавое изобретение, он был нужен лишь для пропагандистских разговоров о наличии демократии в СССР, её особом и единственно правильном способе существования. В реальности же управление страной проводилось по принципам, установленным ещё во времена Орды. Эти принципы были удобны власти, но и народ против них тоже активно не протестовал. За исключением, может быть, тех нечастых случаев, когда становилось совсем уж плохо.
До знаменитого 17-го года Россия являлась страной крестьянской, население которой в основном занималось сельским хозяйством. Его продуктивность была относительно невысокой, но существующие нужды и потребности худо-бедно оно удовлетворяло. Более того, страна являлась крупнейшим участником европейского сельскохозяйственного рынка: успешно торговали по всему миру зерном, мясом, другими дарами российской земли. Российская государственная казна держалась в основном на сельском хозяйстве, как сегодня держится на добыче и сбыте нефти с газом.
Но русских большевиков экономика, направленная на производство сельскохозяйственной продукции и товаров широкого потребления, никак не устраивала. Её требовалось, по их понятиям, срочно ломать или начисто перестраивать. Так что среди большевиков Михаил Горбачёв далеко не самый первый и единственный перестройщик. Перестройщиками были и Сталин, и Хрущёв, и Андропов. Не придерживался единых принципов и вождь всемирного пролетариата — Ленин. Один лишь Брежнев руководил страной более-менее линейно, за что период его правления называют эпохой стагнации. Постоянное перестраивание, шараханье их угла в угол – характерная большевистская черта, восходящая к волюнтаристским, а попросту говоря авантюристским методам хозяйствования. У психологов это называется действовать способом проб и ошибок. Не получилось что-то одно, давай попробуем по-другому, новую формулу составим. А поскольку вечно что-то по большому счёту не получалось, то и приходилось шарахаться из стороны в сторону и организовывать то одну, то другую кампанию по подъёму чего-то.
Ускоренная индустриализация страны большевикам ко всему прочему требовалась по идеологическим соображениям, поскольку в соответствии с учением Карла Маркса рабочие являются главными вершителями революционных преобразований и только их силой можно совершить мировую революцию, главенствующим коммунистическим лозунгом которой было «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Из этого следовало, что рабочих должно быть преобладающе много. Без их необходимого количества мировая революция не могла состояться. В жертву это задаче бросили крестьянство и интеллигенцию. В какой-то момент, действительно, рабочих стало много. Заводы, особенно оборонные, росли, как грибы. Стали и чугуна выплавляли как ни одна другая страна. Средства массовой информации без умолку прославляли труд шахтёров, сталеваров и станочников. Но жизнь в СССР со всей очевидностью по всем основным параметрам отставала от жизни за рубежом. И лишь благодаря громадным материальным и людским ресурсам, брошенным на демонстрацию успехов первого в мире социалистического государства, стране временно удалось опередить другие развитые страны в освоении космического пространства. На жизни основной части населения эти по своей сути пропагандистские, а отчасти вызванные милитаристскими целями успехи существенно не отразились. Политические репрессии в стране со смертью вождя в стране, несомненно, ослабли, но степень гражданской и политической свободы возросла ненамного. Несколько свободнее, да и то на какой-то период стали дышать творческие работники. В народе же всё оставалось по-старому. Со временем в стране стал нарастать дефицит капитала и квалифицированных кадров, отчего пришлось идти на ограничение прежних коммунистических планов по продвижению мировой революции. Обнаружился недостаток средств на поддержку левых и националистических движений в Африке, Азии и Латинской Америке. Да и сами эти движения, за исключением, пожалуй, Кубы, не оправдали надежд, которые питало советское руководство.
В крестьянах большевики-ленинцы полноценной революционности не видели. Но использовать их было и можно и нужно. Во-первых, путём их перевода в рабочие, оттока жителей деревни в города, где создаются новые фабрики и заводы, и где требуется рабочая сила, не обременённая какой-либо частной собственностью. Во-вторых, возникала задача резко повысить производительность труда тех крестьян, что продолжали оставаться на своих прежних местах – кто-то же должен был кормить возросшее население городов и рабочих посёлков.
Ленин рассуждал так, что если коровок содержать не по одной-две в каждом отдельном (семейном) дворе, а собирать где-то вместе по полста-сто, то хозяйский уход за ними можно будет обеспечить гораздо меньшим числом работников. «Частная собственность» как экономический фактор для него ничего не значила. Коммунизм предполагалось строить исключительно на полном обобществлении всего и вся. Кроме того, обобществление скота и других средств сельскохозяйственного производства позволял, по расчётам вождя, установить гарантированный контроль за производством продукции и её нормированным изыманием в пользу государства и нужд города. Отсюда рождается идея создания колхозов, в скором времени выросшая в безальтернативный (тотальный) вариант ведения сельского хозяйства в стране. Возникшие чуть позже государственные сельскохозяйственные предприятия (совхозы) от колхозов ничем практически не отличались.
Революции определяются не бунтарством масс, не количеством жертв и пролитой крови, не яркими картинами типа выступления Ленина с броневика, Смольного, «Авроры», штурма «Зимнего, а кардинальным и вместе с тем рациональным преобразованием общества. А этого-то и не произошло в результате ни одной из пяти так называемых российских революций. Были демонстрации, бунты, забастовки, терроризм, погромы. Но следует ли каждую из этих ситуаций называть «революцией»? Такого типа вопрос не является вопросом ни классификации в соответствии с данным критерием, ни произвольного употребления термина. Это вопрос интерпретации, понимания значения происходящего (произошедшего) события.
Конечно, революции наступают и происходят довольно часто и многообразно. Появление книгопечатания – революция. Изобретение пороха и огнестрельного оружия, радиосвязи, компьютеризация – это всё реальные революции в жизни человечества. Но наше сознание захватило одно, можно сказать классическое, представление о революции, которое сводится к некоему событию, обеспечивающему переход власти из одних рук в другие. Что этот переход несёт за собой – не важно. Изменяет ли он существенно нашу жизнь – тоже не важно. Вышла горстка дворян на Сенатскую площадь – революция. Пошвырялись булыжниками с баррикад в 1905-ом – опять революция. А то, что ничего по существу в жизненном укладе не изменилось, в расчёт не принимается. Из этого не следует, что нужно всем сидеть по домам и ничего не делать, не протестовать, со всем мириться и соглашаться. Но и не следует называть каждое бунтарское выступление, каждый отдельный геройский поступок революцией.
Если массы, ведомые харизматическими лидерами, проявляя вполне оправданно своё недовольство, сметают проворовавшуюся и прогнившую власть, но сами не в состоянии противопоставить ей созидание и прогресс, установить что называется подлинно народную власть, то никакой революции не происходит. Тогда жажда перемен ограничивается лишь сменой отдельных фигур, ничего существенно не меняющих в социуме. Что касается России, то это фигуры – авторитарные. А вот как установить в стране демократию, мы не знаем, не ведаем. Как правило, лидеры протестных движений вооружены правильными лозунгами, переживают высокие порывы. Но лозунги, оставаясь лозунгами, порывы — порывами, не находят своей материализации. Социальная почва остаётся прежней. Её слияния с лозунгами и высокими порывами не происходит. Окружающая повседневная жизнь берёт своё. А лозунги временно забываются.
В истории каждой страны есть светлые и тёмные страницы, а есть смешанные, серые – не то и не другое. Вроде не день, но и не ночь, а что-то вроде сумерек, то ли рассвет, а то ли закат. И в этом мы время от времени пытаемся разобраться. Мы обращаемся к прошлому (кого-то допрашиваем, сами вспоминаем, читаем, осознаём, обдумываем), чтобы понять (объяснить, оценить) настоящее и спланировать будущее. В этом заключается телеологическое обоснование обращения человека к истории, понимаемой как в общем (бытовом) смысле этого слова, так и в плане одной из важнейших и престижных научных дисциплин.
То ли прошлое цепляется к настоящему, то ли настоящее — к прошлому. Но они присутствуют друг в друге и предъявляют взаимные претензии. Плохо, когда прошлое застревает в настоящем и доминирует, но плохо и тогда, если оно совершенно вытесняется из жизни. Учёные пишут, что жизнеспособность демократической теории и политики зависит не от способности отказываться от прошлого, а, по крайней мере отчасти, от умения восстанавливать (реконструировать) и творчески перерабатывать старую, но не исчерпавшую своих возможностей политическую терминологию, применяя её к заметно изменившимся обстоятельствам. Вопрос познания революций совершенно необъятный. Но честный анализ отдельных революционных событий, ситуаций и их последствий позволяет найти на него приемлемый ответ и по современному правильно обозначить терминологически в системе сложившихся исторических понятий (революция, государство, общество, культура). Это как в медицине и химии, в которых использование латыни позволяет специалистам говорить на одном языке.
Не следует только всякое видимое изменение в жизни называть революцией. История показывает, что персональная смена верхушки, как бы драматично она ни проходила не может служить гарантией революционных изменений во всём обществе. Убрать царя с трона, хотя и трудно, но несравненно трудней его убрать из собственной головы, из подсознания. Взять хотя бы фигуру Сталина для примера. Партия решилась пойти на развенчание культа личности «великолепного генералиссимуса». Приняты были в этом отношении самые серьёзные решения. Какая-то часть населения их приняла, одобрила. Был сделан очень важный шаг. Но революцией его никак не назовёшь. Тягу народа к вождизму преодолеть не удалось. Высокий исторический авторитет Сталина в массовом сознании сохраняется до сих пор. Даже молодёжь, осознающая необходимость перемен в стране, все надежды на их осуществление связывает с появлением такой харизматической фигуры, которая могла бы одномоментно перевернуть весь ход российской истории. В реальности это и было бы революцией. Но как раз реальность этого не допускает.
Один человек способен оказывать влияние на историю, но не до степени коренных изменений в ней. Цари, даже хорошие, революций не делают. Они могут только бросить жребий, в каком направлении им самим двигаться. Указ Александра II об отмене крепостного права явился необходимой мерой на пути дальнейшего прогресса России, но называть его свершившейся в стране революцией у нас нет никаких оснований. Этот указ был лишь шагом на пути осознания человеком себя свободной личностью. И царь заслуживает в этом плане самой высокой благодарности со стороны соотечественников. Вместо этого он погибает от рук тех, кто считал себя подлинными революционерами. И до сих пор Александр II в когорте русских царей и других российских правителей не пользуется почитанием. И это лишний раз свидетельствует о том, что массовое сознание населения находится в отдалении от революции, а положительными оценками у народа пользуются те фигуры, которые, располагая своей безграничной властью, усугубляли рабское положение населения.
В рассуждениях о революции, часто употребляется понятие «революционная ситуация». Есть (созрела ли) эта самая ситуация или нет? Если есть, то она должна обеспечить успех революции. Так ли это? Да и что такое вообще «революционная ситуация». В какой зависимости она находится от революций непосредственно. Если «революционную ситуацию» понимать заведомо как желание масс изменить существующий порядок вещей, то насколько оно, это желание, согласуется с возможностями, с собственным стремлением народа к изменениям? Не ограничивается ли оно лишь надеждой на то, что желаемое улучшение должно наступить за счёт неких посторонних сил?
Если за революцию принимать захват власти, что характерно для нашего сознания, то первым условием этого события является не желание масс, а слабость существующей власти. Власть Временного правительства, осенённого многими благими намерениями и стремлением улучшить жизнь в России, оказалась настолько слабой, что большевикам не потребовалось обращаться к массам (кто их вообще-то спрашивал?), чтобы эту власть убрать практически бескровно и установить свою диктатуру.
Можно ли говорить о том, что в России именно к семнадцатому году назрела революционная ситуация? Иногда употребляется понятие «переломное время». Это вопрос вопросов. По Ленину, такая ситуация имелась. Но Ленин имел в виду не столько революцию, сколько возможность, удобный момент для захвата власти, чтобы им воспользоваться («вчера было рано, а завтра будет поздно»). А это совсем не одно и то же. Реальность характеризовалась тем, что в стране царили неразбериха и разобщённость, то, что она была ослаблена участием в изнурительной кровопролитной войне, то, что в ней были подорваны все государственные институции (скрепы). Хватать было можно что угодно. Что плохо лежало. А плохо лежало всё, в том числе и власть. Всё располагало к мародёрству, к оживлению самых тёмных человеческих начал. И простые, недифференцированные лозунги свободы и равенства способствовали тому как нельзя лучше. При этом в России не существовало ни в узком, ни в широком смысле слова гражданского общества (главного и необходимого фактора социальной революции), способного обеспечить прогрессивное развитие страны. Существовавшие партии не располагали добровольными организациями и общественными службами, которые могли бы обеспечивать правовую базу, соблюдение законов и самоорганизацию. В альтернативу гражданскому обществу возникли и окрепли необходимые силы для установления диктатуры, но, опять же, не для революционных преобразований, а для укрепления исторически привычного для России самодержавного, централизованного типа власти. В результате власть от одних личностей перешла к другим, и этот переход был назван революцией. Слову «революция» был придан сакральный характер, и всё (тотально всё), что власть ни делала, она называла революцией. Отсюда и возникает понятие «тоталитаризма», выражающегося со стороны государства в абсолютной, подавляющей индивидуальность политике. Кто с этим не соглашался, тот объявлялся противником («контрой») революции и жестоко убирался с дороги. Другими словами – подвергался террору. Диктатуре до поры, до времени это было под силу. И противостоять ей никто долгое время не мог.
С точки зрения социальных отношений Россия после семнадцатого года была отброшена назад. В ней не только не осуществились революционные преобразования, но и в самой перспективе их перспективе обнаружились ранее непредвиденные трудности.
Во внутренней политике большевиков доминировало стремление уничтожить в корне любые проявления индивидуализма, снивелировать всех жителей до единой неразрывной массы, способной, как им казалось, осуществить мировую революцию в том виде, как она представлялась классикам марксизма. И надо отметить, что население страны в основном подчинилось этой политике. И более того, испытывало эйфорию от той лихорадки, с какой она претворялась в жизни. Иллюстрацией может служить книга Андрея Платонова «Котлован». Казалось бы, страшнее той жизни, картины которой изобразил писатель, не придумать, не изобразить, но люди, одержимые идеей мирового коммунизма, каждодневно копают и копают огромную яму, чтобы в ней заложить фундамент «общего дома пролетариата», где будет вырабатываться «вещество существования». Один из руководителей стройки, принимая на работу очередную партию рабочих, заявляет: «Мы их отсталость сразу в активность вышибем». Индивидуализм допускался большевистским сознанием лишь в ночных снах. Платонов пишет: «Разные сны представляются трудящемуся по ночам – одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается одинаковым, сгорбленным способом – терпеньем тела, роющего землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества». Так представлялась революция, так подсказывало «революционное» сознание.
Большевики, провозгласившие себя революционерами, быстро поняли, что гражданское общество, о котором они твердили до захвата власти, станет у них бельмом в глазу. И потому сделали всё возможное, чтобы не допустить его появления. Сделать это оказалось не так уж и трудно, поскольку массовое сознание к нему не было предрасположено. А интеллигентов, мыслящих по-иному, можно было тем или иным способом убрать с дороги. В результате без надёжно защищённого и независимого гражданского общества с его автономными публичными сферами такие революционные цели, как свобода и равенство, совместное планирование и общественное принятие решений оказались лишь неисполнимыми лозунгами. Говорилось одно, а в жизни исполнялось прямо противоположное сказанному.
Большевики революции в России не совершили, да и не могли её совершить при всём их желании. Это зависело не от них. Но замедлить движение страны к революционным преобразованиям им, всё-таки, удалось. В отдельных исторических случаях отступление назад происходит проще, чем намеченный путь в будущее. Громадные людские и экономические потери, ожесточенное противостояние одних групп другим являются свидетельствами не революции, а отсутствия необходимых условий для её победы. Победа большевиков в борьбе за власть стала поражением революции, а не её торжеством.
Называемые революцией события 1991-го года также ей не являются, хотя и могут рассматриваться в качестве определённого шага к ней. К сожалению, и этот шаг нельзя считать полноценным, поскольку готовность основных масс населения к жизни в «новых формах» оказалась недостаточной. Возобладали в конечном итоге умонастроения жить в режиме сильной руки, господства государственной машины и традиционного противостояния остальному миру. О демократии разговор заходит лишь в тактическом плане борьбы за власть. Демократия рассматривается не как автономная ценность, а как манипулятивное политическое средство, которое, употребив в своих интересах, можно тут же отбросить, если она начнёт служить в интересах кого-то другого. Так мыслит текущая власть, и в этом же ключе мыслит оппозиция. Всё, как и прежде, упирается в борьбу за власть, в привычном её понимании. С той разницей, что одни стараются, во что бы то ни стало, её сохранить в своих руках, а другие также, во что бы то ни стало, её перехватить. Это доминирующий фактор развивающейся сегодня политической ситуации в стране. При этом наблюдается, что институты управления созданной при Путине властной системы слабнут, а у оппозиции они вовсе отсутствуют. Оппозиция много и решительно говорит о необходимости перемен в стране, но дальше разговоров о люстрации, о суровом наказании чиновников и силовиков за различные преступления дело не идёт. Демократические институты в стране не создаются ни властью, что само по себе понятно, но и оппозицией. Образуется замкнутый круг, выход за пределы которого чреват новыми потрясениями, никак не меньшего масштаба тех, что случились в семнадцатом году.
