Это называется: приехали.
Хотя если просто читать текст, не зная подробностей, то ничего такого и не заподозришь. Ну да, собеседники спорят, и товарищ генерал не на каждый вопрос журналиста откликается с благодарностью и не всегда вообще в состоянии ответить, еще чаще не желает, но ведь это нормально. Хорошее интервью должно быть конфликтным, отчасти даже напоминая пьесу, для чего иногда и ремарки используются. Типа (смеется), (плачет), (кидается утюгами). Хорошее интервью — это столкновение, а читатель сам разберется, кому верить, что делать, кто победил, кто побежден.
Финал беседы тоже не навевает мыслей о грядущем скандале. Павел Каныгин говорит, что его газета «готова поддержать» Татьяну Москалькову, и та отвечает в тоне слегка раздраженном и недоверчивом, но так ведь и надо завершать интервью. Проставляя многоточие и оставляя пробелы. Люди недоспорили, и это значит, что им еще будет о чем поговорить. Интрига сохраняется.
Но в данном случае интрига совсем другая. Полемика омбудсмена с репортером — это лишь часть драмы, причем далеко не самая увлекательная. Куда интересней тот факт, что после получасового общения генерал прервал беседу с журналистом и высадил его из машины. Через час, однако, общение возобновилось: Москалькова позвонила Каныгину, попросив интервью не публиковать. «Попытки отменить публикацию, — сообщает «Новая», — продолжились и дальше — путем непубличного давления на редакцию». В итоге текст напечатан и обсуждать более всего хочется не разговор, а инцидент. Хочется постичь: что это было?
Проще всего сказать, что генерал-майор милиции в отставке Татьяна Москалькова — человек, занимающий чужое место. Как многие на российском политическом Олимпе, взять хоть (чтобы слишком высоко не прыгать) министров Астахова, Мединского и Васильеву. Или весь почти поголовно депутатский корпус. Ясное дело, Сергей Адамович Ковалев сегодня немыслим в должности уполномоченного по правам человека, но назначать туда бывшего депутата, голосовавшего за людоедский закон подлецов и прочие дикие законы, — это даже по нынешним временам как-то чересчур. Она в принципе, должно быть, не понимает, что такое классическая правозащита, оттого и не знает, что отвечать, и мучительно пытается припомнить название «Мемориала» («Фонд на букву «М»…»), и раздражается, и обрывает беседу. Проще всего сказать, что омбудсмен ненавидит свободную прессу и с первой минуты общения с Каныгиным жалеет о том, что согласилась дать интервью, а потом не выдерживает.
Однако это простое объяснение все-таки представляется недостаточным.
Дело в том, что работа омбудсмена в России — она прямо заговоренная. Можно предположить, что на человека, занимающего это кресло, пусть хоть даже и генерала МВД, человека из машины, обрушиваются такие потоки беззаконий и горя, что может не выдержать и генерал. Собственно, все государственные правозащитники, занимавшие эту должность после Ковалева, вели себя применительно к временам вполне пристойно. В меру слабых сил пытаясь противостоять беспощадной эпохе. И речь тут веду не только о Памфиловой и Лукине.
По контрасту с ними и по степени сходства с Москальковой вспоминается иной персонаж. Коммунист Олег Миронов, юрист из Саратова. То есть человек, с точки зрения любого нормального правозащитника, бесполезный и даже вредный на посту омбудсмена. И поначалу Олег Орестович в точности соответствовал своему печальному образу. Позже соответствовать перестал.
Это была захватывающая история. Классический сюжет перековки сознания под воздействием горестного бытия. Ранний Миронов, посетив СИЗО, недоумевал, отчего в кабинете следователя табуретка не привинчена к полу; одобрял смертную казнь; полагал, что правозащитнику нечего делать в тех местах, где работает армия; и даже со сдержанным пониманием высказывался насчет сталинских репрессий. В общем, вел себя, как и положено верному ленинцу, дорвавшемуся до прав человека. Как прокурор, читающий обвинительную речь на процессе диссидента Ковалева в годы 70-е. Как верный член КПРФ, для которого самое важное — твердо следовать линии партии, то есть в лучшем случае клеймить «антинародный режим» за невыплату зарплат, а в Чечне хоть трава не расти. Слово «правозащитник» было ему непонятно, о чем он с искренним раздражением высказывался в интервью.
А потом вдруг совершенно переменился. Посещая места заключения, стал обнаруживать там не только недопривинченные табуретки, но и пыточную систему и ужасаться ей. В специальном докладе «О нарушениях прав граждан сотрудниками МВД и Минюста», выпущенном его ведомством осенью 2000-го, сказаны были такие слова, что под ними подписался бы и Сергей Адамыч. О том, например, что грубейшие нарушения прав человека в МВД «приобрели в нашей стране систематический и массовый характер» и что «масштаб проблемы столь велик, что сопоставим с национальным бедствием».
Круто переменилось мнение омбудсмена и о чеченской войне. В своих беседах с журналистами Миронов стал говорить о том, что «решать чеченскую проблему с помощью армии — преступление», и даже призывал Путина «встречаться с масхадовской стороной, с кем угодно», если это поможет достижению мира. Короче, взглянул он окрест себя — и душа его страданиями человечества уязвлена стала. Поэтому в конце концов Миронова сместили, но пример запомнился.
Не исключено, что с Татьяной Николаевной нынче происходит то же самое. Биографию не переделаешь, отсюда и обида ее на журналиста, который непонятно с чего спрашивает про геев и про политзаключенных. Геев Москалькова не любит, причем глубоко и сильно, а политзаключенных в России нет, что ж о них говорить? И когда Павел Каныгин, надеясь успокоить омбудсмена и переломить ход беседы, указывает на судьбу Ильдара Дадина, за которого Москалькова недавно неожиданно вступилась, она выслушивает его с неудовольствием и резко переходит на ты, и просит шофера припарковаться. Напоминание о Дадине и еще о Сергее Мохнаткине, образцовых путинских политзэках, вызывает у нее желание прекратить разговор. Поскольку по совести возразить нечего, а по должности правду говорить нельзя.
Это важнейший момент — и в дискуссии, и, быть может, в судьбе самой Москальковой. Похоже на то, что за четыре месяца пребывания в должности она узнала про жизнь гораздо больше, чем за десятилетия верной службы в МВД СССР и МВД РФ, и эти знания, умножающие печаль, ее всерьез тяготят. Она стала догадываться, что правозащита — это прежде всего про политику и про защиту прав граждан перед лицом государства. У генерала, что ли, заболела душа, и вот она отвела душу на журналисте.
Циники на сложные вопросы и ситуации реагируют иначе. С лучезарной улыбкой сообщают, что денег нет, или, насупив брови, интересуются, как, мол, поплавали. Циник холодно ответил бы на все вопросы «Новой газеты», после вычеркнул бы лишнее, и никакого скандала бы не произошло. А Татьяна Николаевна разнервничалась, визировать текст не стала, позже захотела взять все ходы назад, и это, знаете, внушает надежду. Слабую надежду на то, что не все потеряно, если даже милицейский генерал и бывший депутат жуткой нашей Думы не может спокойно говорить о политзаключенных.
К слову, в этом смысле интервью оказалось все-таки драматургически хорошо выстроенным, только в необычной стилистике. Самое важное случилось за кадром, но не осталось за кадром. А пьеса продолжается, завораживая непредсказуемостью сюжета, и все взоры устремлены на сцену, где переживает главная героиня, и мы за нее болеем. Мы ждем, что она дальше будет говорить и какие совершать поступки. Куда поедет ее машина.
Илья Мильштейн
