Ложь, безусловно, является основой для российского государства и общества
Кажется, одним из наиболее заметных аспектов противостояния государства и части российского общества является статус лжи (или того, что называется ложью). То есть аспектов этих множество, но если разбираться в структуре и смысле каждого и конкретного эпизода противостояния, обострившегося после фактического снятия с выборов ряда кандидатов в московские депутаты, то окажется, что шестеренками противоречий являются два разных способа реакции на ложь со стороны, которая обобщённо маркируется как власть.
Результаты графологической экспертизы, закрытой для проверки, ошибки в регистрации, которые все равно интерпретируются как ошибки кандидатов, а не регистраторов, идентификация митингов и шествий как массовые беспорядки, несмотря не отсутствие явлений, перечисленных в соответствующем законе, избиения и грубые задержания, которые фиксируются в протоколах как нападения на правоохранителей или как сопротивления при задержании.
Протестующие и сочувствующие им интерпретируют весь репрессивный накат, как нечто, построенное на фундаменте лжи. Но сторона государства, оставаясь немногословной как Пиндар, использует старый прием, суть которого уже стала паролем: не пойман не вор.
А вы докажите!
В суд, в сад, в Воронеж – не догонишь.
Понятно, что это замкнутый круг: в суде проштампованные, написанные под копирку протоколы, воспринимаются как свидетельство истины, как и подписи мертвых душ, а протокол не может лгать, он же – документ. То есть инструмента для фиксации лжи на любом по сути дела уровне просто не существует.
Вернее, единственным инструментом, который позволяет признать что-то, имеющее актуальное общественное значение, ложным или истинным является сила.
Сила – это единственная и одновременно последняя, окончательная инстанция, удостоверяющая статус любого общественно ценного события или факта. И понятно, что именно здесь то, что мы понимаем под властью, находится в состоянии консенсуса с обществом или его преобладающей частью. Только сила обладает способностью выводить на чистую воду событие или информацию, она — тот проявитель и закрепитель, который проявляет любой негатив, придавая ему статус позитива или оставляя негативом, по своему выбору.
Но интереснее разбираться не в публичном статусе силы как таковой, хотя и здесь есть интересные повороты, но в общественном статусе лжи. Ведь как бы ни использовала сила под именем власть свои инструменты для придания информации, которая очень похожа на ложь, статуса правды, это вряд ли было бы реально: если бы к самой лжи (или тому, что очень похоже на ложь, как генпрокурор без трусов) в обществе не было перманентной и вполне комфортной для многих толерантности.
Ведь даже если то, что очень похоже на ложь, упаковывается в стандартные белые одежды правды и невинности, — общественного согласия на это, казалось бы, неустойчивое равновесие, не было, как бы ложь ни воспринималась большинством влиятельных в обществе групп — как вполне допустимый прием типа военной хитрости или ловкости.
Мол, да – понимает некий усредненный наблюдатель из недр глубинного народа возле Саратова или Экибастуза, — власть, конечно, врет, но это понятно и легитимно, ибо она не может сказать то, что думает, так как на нее смотрят не только со стороны пятой колонны, но и те, кто может усилить или ослабить гремучие санкции. Власть не может сказать правду: что она не допустит никакую пятую колонну до выборов, потому что они тут же изберут своим президентом врага народа из Госдепа, а потом распродадут Россию по частям, как детали испортившегося механизма. Для того им и нужны великие потрясения, а не великая Россия от Белого до Британских морей всех сильней.
Иначе: та ложь, которая интерпретируется частью общества, как обыкновенное преступление, интерпретируется властью и бОльшей (или большОй) частью общества, как ложь во спасение. Мол, власть не может сказать правду, так как после этого вся Россия превратится в град Китеж на дне унитаза с нижним сливом.
Но и это было бы вряд ли столь употребительно, кабы ко лжи, как способу формирования сообщений, не было бы в нашем обществе той терпимости, которая, кажется, не поддается измерению.
Ложь (или то, что называется ложью за пределами русского мира) является, если не основой, то, безусловно, скрепой для российского государства и общества.
Конечно, врут не только русские. Скажем, президент Трамп врет самозабвенно, ежедневно и безостановочно, но это, конечно, особый случай. Поэтому, кстати, он не может дать показания под присягой, потому что он врет как пишет — в твиттер (или как Лева пишет), но вот присяга моментально вывела бы эту ложь на тот уровень, который этот способ фиксации информации имеет в протестантском обществе.
Для протестантов ложь (как и отказ от труда) — оскорбление того, кого они именуют богом, и имеет отчетливое уголовное измерение. То есть отдельный человек и даже отдельная институция может соврать и периодически врет, но статус лжи остается совершенно неприемлемым для бОльшей (или большОй) части общества, называемого цивилизованным (может быть, именно потому такой низкий статус у информации, если она интерпретируется как ложь). Человек, совравший под присягой (или уличенный во лжи) не только получает возможность проверить надежность американской, немецкой, финской судебной и тюремной системы), но и получает вечный несмываемый знак на лоб, как родимое пятно у Горбачева.
Имеет смысл как-нибудь подробнее разобраться в причинах того, что в российском обществе терпимость ко лжи почти такая же, как к дождю, идет и идет, у природы нет плохой погоды, только зонтика от нее нет.
Не вдаваясь в подробности можно предположить, что высокая толерантность ко лжи есть часть того, что именуется православным анархизмом.
Ложь, как и террор – оружие слабых. Если ты находишься в окружении, легко интерпретируемом как вражеское (хотя бы потому, что оно иноязычное и иноверное), то ты лжешь, интуитивно интерпретируя свою ложь как ложь во спасение. Есть, возможно, народы прямые и гордые, как маленькая птичка, но если ты в Орде как в узде, в полоне и крепостной зависимости, как у Христа за пазухой, — то ты врешь, чтобы выжить, и ценишь ложь, как прием типа форточки в душной комнате без окон, без дверей, полна горница людей.
Ложь, таким образом, становится символом национального выживания, национальной идеей, продолжения рода, духовной скрепой и приемом уворачивания от прямого попадания протестантской прямоты. Той прямоты, которая близка поговорке про простоту, которая хуже воровства.
Ну, таковы особенности рельефа. Каков уж есть — вполне достаточный, чтобы плодить собственных платонов и невтонов, чтобы изразцами окна разукрашивать, чтобы мерные кружева на радость людям доброй воли плести и тень наводить на плетень в облачный день. Одна проблема: конструкции типа там римского права, суда, парламента и прочие смешные изобретения иноверцев из иноязычия никак не стоят, а падают, как игрушка-неваляшка. То есть ты вроде и здание построил, и конституцию принял, и выборы, не к ночи будут помянуты, провел — через муниципальное ушко (через которое легче верблюду пролезть), а все по-нашенски выходит, кривобоко, криворуко, суверенно, по традициям предков. И пока кулак не покажешь, никто не узнает – это вправду у нас все небо в алмазах или этот ряд покосившихся, как зубы первоклассников, сараев и есть их хваленые европейские институции?
Такой рельеф на нашей местности, такая у нее, не побоюсь этого слова, своеобычность, не подмажешь – не поедешь, Византия, так сказать, непротивление лжи насилию.
Да и потом: кроме лома – нет приема, окромя другого лома.
Михаил Берг
Писатель, публицист
