Силовики, ведущие войну всех против всех, между делом убили государство
Приговоры «постановляются именем Российской Федерации» (ст. 296 УПК РФ), это решения судей, но не их частное мнение, а оценка, которую дает государство. Но разве это не мы? Тогда что (или кто) такое государство?
В российской традиции принято отождествлять государство и общество, в западной — это разные вещи. Как самостоятельную, хотя и необходимую обществу сущность государство первым осмыслил Томас Гоббс в книге «Левиафан» (1651 год). По его мысли, государство возникает как общественный договор, по которому люди передают часть «естественных прав» государству («Левиафану») с целью прекратить «естественное», но угрожающее состояние: «войну всех против всех». Государство несимпатично, это чудовище, но без него было бы еще хуже.
Макс Вебер в конце ХIХ века описал государство как институт, обладающий монополией на легитимное насилие, а также на определение границ, за которыми насилие не может считаться легитимным. Он полагал, что идеал государства — рациональная бюрократия, то есть тот же «Левиафан», но уже цивилизованный. По-другому понимал государство Маркс, рассматривая его только как «орудие господствующего класса».
Государство позднего «социализма» (в котором мне довелось пожить почти 40 лет) пыжилось объяснить свою роль с марксистской точки зрения, но фактически являлось веберовской «рациональной бюрократией». Экономический крах потерпело именно сверхрациональное «плановое хозяйство», а не идея социализма как справедливого перераспределения прибавочного продукта. Позднее советское государство тщательно охраняло свою монополию на насилие, четко определяло границы его легитимности, на корню пресекало самодеятельное насилие, честно боролось с преступностью (как оно ее понимало) и контролировало оборот оружия вплоть до каждой стреляной гильзы.
Нынешнее государство «РФ», напротив, старается представить себя как рациональную бюрократию, но объяснить его получается лишь по Марксу: как орудие класса силовиков, бюрократов и крупных собственников, с помощью которого они продвигают и защищают свои интересы на всех уровнях: от придумывания законов до их применения.
Вместе с тем это государство перестало проводить ясную границу между легитимным и нелегитимным насилием,
сквозь пальцы смотрит на проказы «титушек», допустило (если не поощрило) создание целых вооруженных частных армий и тем самым подорвало свою монополию на насилие. В этих условиях и суд «именем РФ» превращается в «орудие», «легитимируя» любые действия не по признаку их законности, а в зависимости от того, насколько тот, кто их произвел, влиятелен в данный момент.
Преступность предстает теперь тоже «гибридной». Когда у коммерсанта или водителя «менты» (обобщенно — любые лица, наделенные правом принуждения) вымогают взятку, мы уже не понимаем природу такого принуждения. Мундир у них официального образца, и государство, несомненно, за ними стоит, но добычу они положат себе в карман. А когда боец Росгвардии бьет женщину — представляет ли он государство, или это нелегитимное насилие? Государство не отвечает нам на этот вопрос. В отделениях полиции добиться возбуждения дела о краже невозможно, зато приговоры подросткам за «массовые беспорядки» будут выноситься «именем Российской Федерации». Но разве ради этого мы ограничили (по Гоббсу) в пользу «Левиафана» часть наших прав?
Владимир Путин одно время интересовался поиском «национальной идеи». Хотя она и не была сформулирована, «скрепа» работала — в виде общественного договора по формуле: «свобода (естественное право граждан) в обмен на безопасность». Мифологизированным «лихим 90-м» как войне всех против всех противопоставлялась защита от лиходеев (часто тоже мифических).
Но по мере того как «силовики» (само это слово появилось как отражение режима), по идее, ответственные за общую безопасность, захватывали все больше власти, насилие с их стороны перестало кем-либо контролироваться. Они активно воюют друг против друга, а осколки летят во все стороны, и ни о какой безопасности ни для кого, в том числе для того, кто сегодня «царь горы», невозможно и говорить.
В современном мире все государства оказались в принципе неспособными эффективно отвечать на вызовы организованной преступности, работающей на глобальном уровне. Но Россия попала в число тех немногих стран, где сама преступность организовала себя в квазигосударственных формах. Это мало того что одряхлевший, но еще и поддельный «Левиафан». Произошла подмена одной из сторон общественного договора: избиратели отказывались от своей свободы с другой целью и не в пользу этого мошеннического субъекта.
Государство умерло. О том, собственно, и был летний протест.
50 лет назад Ханна Арендт, комментируя студенческие волнения в Европе и США, заметила, что насилие становится свидетельством слабости, а не силы (авторитета) государственных структур. Спустя полвека эта мысль кажется еще более очевидной: в глобальном постиндустриальном мире выигрывают взаимная поддержка и «мягкая сила», а примитивное насилие не решает никаких проблем, но только создает новое.
Государственное принуждение всегда останется малоприятной, но необходимостью. Но мы вправе требовать от «Левиафана» честного выполнения своих обязанностей и отказа от злоупотребления правами.
Леонид Никитинский
обозреватель, член СПЧ