В отсутствие политики как таковой область информации и есть политика
Недавно в разговоре с иностранным коллегой я утверждал, что Кремль гораздо лучше Белого дома (при Трампе, не при Обаме) умеет предотвращать утечки информации о внутренней жизни высокопоставленных чиновников. А тут вдруг такое – публичная история с вице-премьером Сергеем Приходько и бизнесменом Олегом Дерипаской в расследовании Алексея Навального и ФБК. Конечно, это не сравнить с потоком страннейших новостей, выливающихся каждый день из американского Белого дома, но это все-таки ЧП на кремлевской кухне.
Общества отличаются друг от друга способностью противостоять контролю государства над информацией. История государств – это в том числе и история установления контроля над публичностью с помощью цензуры и формирования общественного мнения сверху («изготовления согласия»). Со своей стороны медиа исторически создавали свои альтернативные правила гласности и стандарты того, что называть новостью. В одних культурах частные игроки на информационном поле появлялись раньше государственных, в других, как в России, государство захватывало публичную среду раньше частников.
В России многим понравилось бы, если бы в определение государства входила не только монополия на насилие, но и монополия на публичную сферу. В идеале Кремль хотел бы быть ее единственным полицейским. Ведь если смотреть на информацию с точки зрения амбициозного большого государства, то акт предания факта гласности – мощное оружие. Публичность может возвышать и унижать, создавать авторитеты и ломать их. Было бы странно, если бы Владимир Путин, судя по всему, уверенный, что все такие процессы управляемы, не попробовал бы поставить их под контроль. И он попробовал и посвятил этому годы труда.
С самого начала он пытался управлять всем, что возвышает и унижает, помогает и вредит, создает и уничтожает репутации, – телеканалами, опросными службами и лидерами общественного мнения. Но научиться полностью управлять всем этим – утопия. Это единственная область, в которой конкуренция с Кремлем возможна.
Сегодня – в отсутствие политики как таковой – область информации и есть политика. На этом поле действует фонд Навального и множество других игроков. Здесь возможны сетевые действия и успехи – например, отмена ученых степеней в результате деятельности «Диссернета»; здесь возможен выход на экран одного кинотеатра запрещенного фильма «Смерть Сталина», возможны публикации «Мемориалом» имен палачей советской эпохи и много всего другого. В той «политике», которая связана с выборами, никакой несанкционированной деятельности нет, а значит, и самой политики нет.
Если судить по этому признаку, то ни один из зарегистрированных кандидатов в президенты не является политиком. Все они – функционеры, ответственные за работу с выделенной им частью аудитории. Посмотрев на бюллетень, можно предположить, каково то идеальное разделение труда, о котором думал менеджмент, раздавая подряды. Тщательно отобранная и взращенная медийными средствами политическая база, так называемое большинство, отведена Владимиру Путину, а остальные слои и группы поделены между лицами, замещающими должности кандидатов. Один работает с жителями малых и средних городов с низкими доходами, другой с большими городами и доходными группами выше среднего, третий с московским Садовым кольцом и Западом, и так далее.
Организаторы внутренней политики России наверняка уверены в своей цивилизованности и демократизме. Они делают вид, что всем маргинальным группам дали по кандидату, – правда, перед этим позаботились о том, чтобы любые группы, которые не вписываются в их схему понимания большинства, оставались именно маргинальными.
Слуги государства знают, что несут политическую ответственность не перед обществом, а перед вышестоящими слугами. Спрашивают с чиновников другие чиновники, а не граждане. Созданием такого положения вещей Кремль занимался последовательно – отсюда и чувство защищенности от общества, которое есть у российской элиты.
Чиновники и назначенные собственники уверены, что проблем им стоит ждать только сверху, никогда снизу. Государственные люди ищут для себя защиты у государя. Тот ее охотно предоставляет, но без гарантий и в обмен на отказ от самостоятельности. То есть отказ от собственной политической воли тут гарантированный, а защита от неприятностей, таких, какие происходят с губернаторами и олигархами, – нет. Получая защиту от нападений плебса, олигарх и чиновник соглашается на преследование со стороны царя.
Было бы естественно ожидать, что хотя бы кому-то этот расклад надоест, но пока ничего подобного не происходит. Но если монополия на узко понятую политику довольно прочна, то монополия на публичную сферу не установлена – потому что ее вообще трудно установить.
Возможность выходить к публике в качестве кандидата в президенты ограничить легко. А возможность выходить на публику со словами и образами – трудно. Конечно, государство стремится дискредитировать несанкционированную публичность с помощью законов, полицейских мер, создания невероятного шума на телевидении и впрыскивания яда в любую общественно значимую тему. Нежелательное публичное высказывание объявляется «иностранным», то есть произнесенным как будто бы на другом языке. Но язык все равно остается русским.
Избиратели в России не могут выбирать себе политиков, но российские читатели все-таки могут выбирать себе писателей (видеоблогеров, преподавателей, лекторов, духовных наставников). Сама эта ситуация подстегивает развитие свободы в образе мыслей и образе жизни, что прекрасно. Но тут есть одна сопутствующая особенность – подспудное изготовление несогласия. В России несогласия больше, чем, например, в Германии. Россия снова вышла на характерный для себя путь развития – воплощение идей в политике и в предпринимательстве затруднено, зато мечтания о них и их словесное обсуждение дается легко. В итоге идеи, лишенные возможности быть поверенными на практике, обрушиваются на головы граждан во время следующего неизбежного рывка политического действия – консервативного или, что более вероятно, модернизационного.
Максим Трудолюбов
Обозреватель газет «Ведомости» и International New York Times
