Роль насилия в российской политике возрастает, конкурирующие фракции во власти и вне ее все активнее борются за удержание инициативы и контроль над повесткой. Это — классический механизм радикализации, считает член Комитета гражданских инициатив Александр Рубцов
Политический процесс в России переходит в новое качество — это уже становится общим местом. Менее ясно, в чем именно состоит эта новизна, насколько необратимы перемены и чем чревата их дальнейшая эскалация. Даже воскресные события в Москве, Санкт-Петербурге и других городах еще могли показаться чисто количественным наращиванием жестокости силовиков и концентрации спецтехники. Но сейчас понятно — что-то меняется кардинально.
Политика телесности
В холодных войнах любые сколь угодно острые конфликты не доходят до прямых боестолкновений, хотя и подразумевают их как угрозу. Холодная война СССР и Запада проходила под знаком ядерной опасности: кнопка «микрофон» была нажата, а кнопка «пуск» — переведена в ждущий режим. Однако все меняет даже резкое ограничение регулярных взаимодействий. Когда оппонент переходит в статус врага, финал начинает мыслиться только как окончательная победа с полной и безоговорочной капитуляцией противника. В публицистике это называется «полемика на поражение». В холодных гражданских войнах все то же самое.
Однако чистая бесконтактность характерна лишь для идеальных противостояний. Переходные и гибридные формы уже допускают физическое воздействие — в той или иной мере.
Холодная гражданская война как таковая разразилась не в Союзе конца 80-х, а скорее в России 90-х. Стояние у Белого дома в 1991 году уже было связано с реальными опасениями за собственную жизнь, однако даже в самом ГКЧП (Государственный комитет по чрезвычайному положению) еще оставалось что-то опереточное, как в дрожащих руках Янаева (глава ГКЧП Геннадий Янаев). Агрессивная риторика внутреннего конфликта по-настоящему зашкалила только с началом ельцинских реформ, но зато сразу исчерпала весь арсенал политических оскорблений и инвектив (инвектива — обращенное к кому-либо резкое обличение, сатирическое осмеяние, устное или письменное. — Forbes). Резервных эпитетов на случай прямой и реальной внешней агрессии не осталось: «фашисты» и «оккупанты» были уже тут, в Кремле и на Старой площади, и война против них была объявлена народной и священной. В связи с 90-летним юбилеем Бориса Ельцина не мешает напомнить, что тогда все эти выкрики, обращенные к «братьям и сестрам», транслировались центральными СМИ.
Гибель трех парней в августе 1991-го потрясла общество, еще не привыкшее к крови в городе. В 1993-м уже были десятки убитых, тараны грузовиков и попытки поднять авиацию. Но были и переговоры, был подписанный при содействии патриарха Алексия II и уже забытый Протокол №1 об отводе войск и разоружении (правда, быстро денонсированный руководством Верховного совета).
Эшелонированная оборона
Прошло много лет, но подготовка к серьезным событиям шла своим чередом и проявила себя прежде всего в политической фортификации столицы. Нелепая россыпь малых архитектурных форм на Манежной уничтожила опасный плацдарм. Крайне некомфортно управлять страной, имея под боком пространство, способное вместить толпу в сотни тысяч, которую при случае не остановить никакими силами. Отсюда же гранитные надолбы и решетка, как у Летнего сада, появившиеся на подъезде к Старой площади.
Та же «фортификация» видна и в принимаемых последние годы законах. Все эти юридические редуты, флеши и дижоны в сумме выглядят как многослойный и беспорядочно навороченный оборонительный комплекс, спроектированный в состоянии обостренного невроза.
Что же до физического воздействия как такового, то в выборочном режиме оно тестируется давно и в разных вариантах. Новое качество возникает там, где насилие перестает быть сопутствующей компонентой (тем, что даже в полицейских детективах называется силовой поддержкой) и становится единственной надеждой и верой, своего рода религией спасения власти, теряющей харизму и рейтинги.
То, что Мишель Фуко называл биополитикой, на фоне пандемии приобретает особую окраску. Прямое воздействие на коллективное тело оппозиции дополняется, наоборот, отключением телесности в отправлении стандартных гражданских и демократических процедур, таких как выборы. Возможностей цифровых манипуляций с результатом волеизъявления все больше, но и вероятность того, что люди будут выходить на улицу, выше. Совсем бесконтактной политики в отношениях с электоратом не бывает.
Это также обостряет конфликт и, более того, придает ему новые измерения. Лукавый медицинский аргумент при запрете публичных мероприятий даже с юридической точки зрения оказывается палкой о двух концах. Если демонстрации и в самом деле создают эпидемиологические проблемы большие, чем риски в обычном метро, то можно ли многократно усугублять эту опасность, трамбуя толпу спецтехникой и ОМОНом и сводя к нулю социальную дистанцию в автозаках и КПЗ? Это, конечно, покажется чистым абсурдом, но у законодателя не было бы никаких правовых оснований отклонить законопроект, обязывающий силовые структуры обеспечивать полутораметровую дистанцию при задержании, транспортировке и содержании задержанных по крайней мере до решения судов.
Жесткая слабость
Все более явная опора на силовой аппарат является одновременно симптомом и признанием поражения власти во всем, что связывается с понятием «мягкой силы», направленной на обработку собственного населения. Чем больше автозаков и «космонавтов» на улицах, тем основательнее подозрение, что телевизор перестает с той же эффективностью отвечать своей агрессивно-терапевтической и мобилизационно-консолидирующей функции. Это значит, что нарастающие, а затем и просто фатальные проблемы усугубляются в идеологии и пропаганде, в информационной политике, во всем, что связано с искусственной вентиляцией мозга. Эффект получается уже обратный: если бы можно было провести своего рода КТ политического сознания, то казалось бы, что «мутного стекла» там становится все меньше.
Это не удивительно. Когда машинерия воздействия на сознание долгое время работает в тепличных условиях физического отключения оппонента от звука, происходит отрицательный отбор исполнителей. Качество идеологии и самой техники оппонирования резко снижается. Говорящие головы перестают понимать, что рассказывать, будто на протестные акции вышли только обманутые дети — контрпродуктивно, хотя и кажется шедевром троллинга.
Опасное ускорение
Физическое устранение опасных людей из политики становится все более регулярной и уже почти неотъемлемой, если не основной, составляющей сдерживания оппозиции. Причем «опасными людьми» становятся не только лидеры протеста, но и все, оказавшиеся в ненужный момент на улице, включая случайных прохожих.
Переход к массовым телесным практикам означает помимо прочего, что отдельные фракции во власти воспринимают происходящее как угрозу сокрушительного проигрыша в холодной гражданской войне. При этом перспективы летального политического исхода создаются едва ли не искусственно, хотя и против воли. В худшем случае сами площадки побоища, автозаки, КПЗ и суды становятся нештатными филиалами штабов Навального, в которых люди просто по умолчанию записываются в армию протеста. Типичный замкнутый контур с положительной обратной связью.
Особенно опасно, когда насилие, во-первых, становится калечащим, а во-вторых, ориентируется на устранение из политики целых институтов. Оппозиционные настроения, судя по всему, нарастают, однако в стране все меньше остается политического места, в котором несогласие могло бы существовать легально, в том числе в рамках правил и даже временных военных конвенций, гласных и негласных.
И, наконец, самое опасное — это когда проблема скорости эскалации конфликта переходит в проблему ускорения. Противостоящие стороны и конкурирующие фракции в самих сторонах противостояния начинают все активнее бороться за удержание инициативы и контроль над повесткой. Это — классический механизм радикализации. Чем-то напоминает рыцарский турнир, в котором организмы в доспехах с нарастающей скоростью несутся навстречу друг другу с отчетливой перспективой не просто поиграть щитами и копьями, но и столкнуться лоб в лоб. Разрушительные последствия таких столкновений прямо зависят от набранной скорости. Можно, конечно, рассчитывать, что протест удастся пока нейтрализовать, как в Беларуси, до того, как у нас пройдут выборы — тоже по белорусскому сценарию. Однако это была бы уже совсем другая страна и другая политика в контексте стремительно меняющейся внутренней и внешнеполитической ситуации. Мы за ценой не постоим — позиция красивая, но при этом надо понимать истинную цену вопроса.
Александр Рубцов
Мнение автора может не совпадать с точкой зрения редакции
