Орудие пропаганды, «культурный бренд» или монумент «Ростеху»?
Общественное раздражение, удивление или восторг по поводу перемен в московской городской среде нельзя рассматривать как серию разрозненных эпизодов городского благоустройства – как совершенно справедливо сказано в рекламном слогане городских властей, Москва меняется, и это непрерывный процесс, начавшийся с перекладки плитки в 2011 году, то есть каждое очередное городское приобретение несет на себе печать и программы «Моя улица», и всех городских фестивалей, и платных парковок – это что-то вроде снежного кома, когда репутация переформатированной Мясницкой зависит от репутации Пятницкой, а Пятницкая – от Маросейки, и на каждый последующий эпизод наслаивается опыт предыдущих, и каждый очередной городской объект становится квинтэссенцией всего, что происходит с Москвой, то есть человек, ругающий парк «Зарядье», даже если сам он об этом не думает, имеет в виду все, что строится, ремонтируется и реновируется в городе на протяжении собянинской семилетки; невозможно отделить «Зарядье» от полосатых заборов и расширенных тротуаров, это одна и та же история, один и тот же процесс.
В этом смысле памятник Михаилу Калашникову еще до установки находился в заведомо уязвимом положении – несмотря на его федеральное происхождение (увековечение оружейника инициировано Военно-историческим обществом и «Ростехом»), ему заранее предстояло нести ответственность за каждую липу на Тверской и за каждую гранитную кадку с цветами. Даже если бы сейчас в Москве установили что-нибудь бесспорно великое (представим, что в Москву сейчас приехал Роден и привез своего только что изваянного «Мыслителя»), любой шедевр по умолчанию выглядел бы возмутительно и положительные отзывы о нем появились бы только в подконтрольных мэрии газетах и у блогеров, получающих от мэрии деньги. Здесь дело не в памятнике, а в общей атмосфере городского хозяйства, сформированной непрерывными и скандальными собянинскими экспериментами.
В пользу этой гипотезы свидетельствует творческая судьба скульптора Салавата Щербакова, который уже много лет украшает Москву своими примерно одинаковыми произведениями, но если первые его монументальные работы не встречали практически никаких возражений, да и вообще смотрелись довольно свежо на фоне прежнего стандарта, заданного Зурабом Церетели, то начиная с памятника князю Владимиру Щербаков превратился в Церетели не только по количеству изваяний в знаковых местах города, но и по одиозности – скорее всего, Щербаков уже никогда не отольет ничего такого, что москвичи будут готовы однозначно приветствовать, ему всегда будут припоминать и Владимира, и Калашникова, и все, что было до них.
Это не вопрос художественной ценности произведений скульптора. В конце концов, даже главный московский памятник, опекушинский Пушкин, – это, в общем, обычный образец провинциального европейского монументализма, каких много в каждом, даже маленьком городке везде к западу от Одера. Удачный памятник не обязан быть шедевром, гораздо важнее его уместность в городской среде и в национальной мифологии, а также приобретаемая с годами намоленность, самый яркий пример которой есть уже в новейшей истории Москвы, когда благодаря случайности протестной стихии скучный и казенный «посольский» памятник Абаю Кунанбаеву, простоявший семь лет вообще вне городской жизни, вдруг встроился в ее контекст и останется в нем уже навсегда. Критики щербаковского Калашникова, соревнующиеся сегодня в шутках по его поводу (браток с автоматом, бандитское надгробие, повстанец из третьего мира и т.п.), доделывают за авторами памятника их работу – если за какие-то считаные дни после установки памятник оброс таким количеством анекдотов и ругательств, то он уже стал важной точкой на карте города, и мало какое из монументальных произведений последних лет может этим похвастаться; многие ли вообще обращают внимание на расставленных по московским бульварам Шухова, Крупскую, Высоцкого, Твардовского, Гамзатова, даже Есенина? Единственный, кому повезло, – Шолохов, который благодаря необычной композиции (отец и сын Рукавишниковы почему-то усадили писателя в лодку) зимой превращаетсяв памятник Деду Мазаю, спасающему снежных зайцев, а это и есть лучшая судьба городской скульптуры.
У Калашникова с Шолоховым, между прочим, есть и еще одно важное сходство – оба они, будучи официальными советскими героями, то есть персонажами во многом искусственно сконструированного мифа, в некоторых интеллигентских кругах традиционно подозреваются в плагиате автомата и «Тихого Дона» соответственно. Оба обвинения по объективным причинам недоказуемы, но откуда они взялись и почему так живучи – понятно; советская мифология была слишком лжива, чтобы верить во всех ее героев; иногда это не бросается в глаза, но когда соотношение между бесспорными качествами шедевра и сомнительными или загадочными свойствами личности делается критическим, это создает почву для самых разных спекуляций и конспирологических теорий. Люди, которые ворчат по поводу того, что если уж потребовалось увековечить автомат, то надо было ставить памятник Шмайссеру, вряд ли смогут доказать, что Калашникову отдали изобретение пленного немца, но разговоры на эту тему будут вестись, вероятно, всегда.
Оружейного переулка, в котором поставили памятник Калашникову, как известно, в реальности не существует – после советских реконструкций Садового кольца переулок превратился во внешнюю сторону Садовой-Триумфальной, широкой и неуютной автомобильной трассы, которую и саму по себе невозможно испортить и которая совсем недавно приросла, может быть, самой одиозной новой московской постройкой – уродливым небоскребом-зиккуратом, ставшим для Калашникова ближайшим соседом и пейзажным фоном. Эти два сооружения, памятник и небоскреб, адекватны друг другу, и это работает в пользу Калашникова; похожим образом устроена Калужская площадь, для которой банальный позднесоветский Ленин Льва Кербеля стал настоящим спасением – без него это нагромождение брежневских офисных коробок выглядело совсем катастрофически. Наверное, адекватность среде, в которой он установлен, – это единственное достоинство памятника Калашникову.
А главный его недостаток никак не связан ни с собянинским благоустройством, ни с талантами Салавата Щербакова. Это уже вопрос национальной мифологии, точнее, ее отсутствия. На открытии памятнику странно прозвучали слова Владимира Мединского о Калашникове как культурном бренде, но министр совершенно прав, когда уводит разговор в эту неочевидную сторону, потому что любое другое высказывание о Калашникове прозвучит совсем дико – пантеона бесспорных национальных героев в России просто нет, и его отсутствие в последние годы, кажется, сознательно культивируется властью, фактически поощряющей создание многих разных пантеончиков для разных социальных групп – кому Сталин, а кому Николай II. И кстати, если говорить о современном московском монументализме, в нем есть даже уголок для либералов, за который отвечает Георгий Франгулян, изваявший Окуджаву и Бродского и готовящий к открытию мемориал жертвам сталинизма. Если в городе есть люди, которым нужен Окуджава, то имеют право на существование и те, кому нужен Калашников. И вот вопрос, кто эти люди. Милитаристы, приверженцы насилия? Это одна из ключевых тем споров об этом памятнике, и в роли ситуативного союзника Калашникова как-то сам собой оказывается Андрей Сахаров, который тоже ведь делал смертоносное оружие – и что же, его тоже неэтично увековечивать? Здесь есть тоже важный нюанс – во-первых, памятника Сахарову в Москве, как известно, нет и не предвидится, а во-вторых – да, увековечен он вполне позорно; на названном его именем проспекте висит уже путинских времен мемориальная доска, согласно которой Сахаров был именно разработчиком оружия и никем более, и топоним «проспект академика» в этом смысле стоит в одном ряду с другими улицами академиков от ВПК типа Янгеля или Пилюгина, что по отношению к Сахарову и неэтично, и просто лживо – свою Нобелевскую премию мира, как и свой именной проспект, он получил совсем не за водородную бомбу, и тысячи москвичей, хоронившие его в 1989 году, прощались совсем не с создателем «новых видов вооружения».
С Калашниковым в этом смысле все проще – ни на какую роль, кроме единственной обессмертившей его имя, он никогда не претендовал, но имя сейчас уже принадлежит не ему. Концерн «Калашников» – одно из важнейших подразделений «Ростеха», инициировавшего установку памятника, и не будет преувеличением сказать, что этот памятник прежде всего символизирует возросшее в последние годы сверх меры влияние этой корпорации и лично Сергея Чемезова. И это уже такой фирменный творческий прием постмодерниста Салавата Щербакова, который всегда ставит памятники с двойным дном. Его Шухов на Тургеневской площади – не строитель знаменитой башни, а создатель какой-то модификации нефтяной вышки, увековеченный «Лукойлом» не столько из любви к великому инженеру, сколько в рамках обустройства территории перед офисом компании. Столыпин у Дома правительства – это не столько легендарный царский премьер, сколько саратовский губернатор, потому что памятник ему символизирует неожиданное возвышение саратовского политика Вячеслава Володина, который возглавлял аппарат правительства в то время, когда был заложен памятник. Царский министр путей сообщения Мельников на площади трех вокзалов – символ духовно-патриотических амбиций РЖД, связанных с именем Владимира Якунина, который на момент установки памятника был заместителем министра МПС и готовил его превращение в акционерную компанию. О князе Владимире как аватаре Владимира Путина и говорить не стоит. В этом ряду Калашников как памятник «Ростеху» – самое логичное, что только могло произойти.
Российская история в том виде, в котором она нужна сегодня власти, – это набор поучительных сюжетов, предназначенных для их использования в актуальной пропаганде. Любой исторический персонаж – хоть князь Владимир, хоть Калашников – обречен становиться заложником этой утилитарной концепции, и, по-хорошему, самые везучие люди из прошлого сейчас – те, о ком власть не вспоминает и не трогает их, не превращает их в героев анекдота.
Олег Кашин
Журналист
