Денис Драгунский о некоторых причинах отдельных подлостей
— Страшное дело самовар. Или абажур. Вообще уют домашний, — вдруг сказал химический король Иван Иванович.
Он сказал это одному российскому экономическому журналисту.
Разговор состоялся в известном немецком ресторане, где на гербе бежит лиса, есть такой кабачок в Шварцвальде. У Ивана Ивановича был дом сравнительно недалеко — «четыре версты в гору», сказал он и махнул рукой куда-то влево, где была как раз не гора, а равнина.
Журналист брал у него большое интервью, на полосу или даже на разворот. После разговоров об инвестициях и реконструкциях речь все-таки зашла о новом заводе, который Иван Иванович пять лет назад построил в крупном сибирском городе. Там был грандиозный скандал с вредными выбросами. Были суды, пикеты, фотографии желтого снега, ужасные цифры роста заболеваний, экологи приковывали себя к воротам завода, вмешался «Гринпис» и «Фонд дикой природы» — но Ивану Ивановичу удалось отвертеться. Не только отвертеться, но и продолжать «убийство людей, животных и растений», как выражались в газетах.
Поэтому журналист не мог не задать этот вопрос, хотя понимал, что собеседнику это будет неприятно.
Однако Иван Иваныч безо всякого смущения ответил, что все суды он выиграл и не видит никакого повода волноваться. Ни для себя, ни для прессы.
— Минуточку, — сказал журналист. — Конечно, можно подходить к делу чисто формально. Но загрязнение воздуха продолжается?
— В общем и целом, да, продолжается, — кивнул Иван Иваныч. — Увы-увы. Но я ничего не могу поделать. Такова технология. Разумеется, я не хочу травить население целого города и прилегающих районов. Нет у меня такой злодейской цели, надеюсь, вы мне верите. Что я, Бармалей? Граф Дракула? Но технология именно такова. Переносить производство в безлюдный район — абсурд!
— Сейчас вы скажете, что этот завод нужен стране…
— Нет, не скажу. При чем тут страна? Этот завод нужен мне. Мне лично.
— Вам лично? Зачем? — изумился журналист.
— Как то есть зачем? — ответно изумился Иван Иваныч. — Для денег! Вы, конечно, можете спросить, куда мне столько денег и нельзя ли закрыть этот завод… Закрыть завод, разумеется, можно. Но зачем?
— На Западе, — сказал журналист, — есть такой принцип бизнеса…
— Социальная ответственность, что ли?
— Нет. Шире. Они называют это — citizenship. Гражданственность. Ответственность перед страной и народом, извините за пафос.
И вот тут Иван Иваныч вдруг сказал про абажур и самовар.
— Страшное дело самовар, — сказал он. — Или абажур. Вообще уют домашний. Жена в халатике. На плите что-то булькает. Дети рядышком бегают. Благодать!
Вздохнул и замолчал. Помолчал полминуты. Полез в карман за носовым платком, промокнул глаза и продолжил:
— Моего прадедушку раскулачили в тридцать втором. Выкинули из дому. Ведут его, значит, два чекиста по деревне. Он кричит: «Православные! Люди! Кто в Бога верует! Спасите!» А в окнах, видит, кто-то сидит и чай пьет из самовара. Кто-то на крыльце возится и головы не поднимает. Это он сыну своему рассказал. Моему дедушке.
Ни один человек не заступился. У всех свои дела. А в ссылке еще круче было. Жрать нечего, и никто корочкой не поделится — это ж враг народа!
Ладно. А мой дедушка был простой рабочий. Его взяли в сорок девятом, в Ленинграде. Как-то его зацепило вот это, если помните, «Ленинградское дело». Помните?
— К сожалению, нет, не помню, — сказал журналист. — А что там было?
— Ладно, ничего, — вздохнул химический король Иван Иванович. — Да. Так вот. Когда про моего дедушку сказали на собрании, что он «сообщник предателей, вредителей и террористов» — из всей бригады, из всего цеха ни один человек слова не вымолвил. Хотя все знали, что никакой он не предатель, не вредитель и уж тем более не террорист.
А мой папа, представьте себе, в оттепель, когда дедушку реабилитировали, сумел поступить в «Станкин». Слыхали? Не Бауманский, не МИФИ, не Физтех, и уж конечно, не МГУ. Куда там! В скромный станкоинструментальный институт, на заочное… В шестьдесят восьмом он на работе что-то вякнул про Чехословакию. Даже не вякнул, а пискнул, извините, что я вот так про отца родного, но это его слова, он мне так и сказал: «что-то пискнул такое робконькое, — Иван Иваныч злобно рассмеялся, — но чуть-чуть несогласненькое». Та же картина. Уволили. И никто не заступился… Ни один человек. Но спасибо, не арестовали! Прогресс гуманности и права!
И за меня тоже никто не заступился, когда меня в семьдесят девятом из-за десяти пар джинсов исключили из комсомола и института. Ни группа, ни курс, ни факультет.
В том числе отдельные лучшие друзья, кому я джинсы почти что по себестоимости отдавал. Друзья ведь! Обнимали-благодарили! А потом — смолчали. Потому что каждому надо было сохранить покой и благополучие. Свой, фигурально выражаясь, самовар с абажуром, и с женой в халатике, и чтоб на плите булькало… Вот такая, извините, гражданственность.
Вы знаете, я не осуждаю. Я их понимаю. У каждого своя жизнь, и он не обязан рисковать своим благополучием ради чужого человека. Ведь вы их понимаете? — сказал Иван Иванович и, не дожидаясь ответа, продолжал:
– Тогда поймите и меня. Я не обязан рисковать своими деньгами, я не обязан уменьшать свой доход ради неизвестно кого…
— Это не неизвестно кто, — вдруг серьезно сказал журналист. — Это народ, уж извините.
— Зачем извиняться? — воскликнул Иван Иванович. — Да, конечно, народ. Красивое слово! Так вот: в свое время народ ни разу не заступился за меня и мою семью. Почему я сегодня должен заступаться за народ? У меня тоже есть свой самовар-абажур, и жена в халатике, и на плите булькает, и хватит об этом.
— Не сравнивайте, — сказал журналист. — Это простые люди. А вы человек огромного богатства и влияния.
— Как говорят французы, chacunpoursoi, etDieupourtous, — сказал Иван Иванович и на всякий случай перевел: — «Каждый за себя, а Бог за всех». Но я не Бог. Почему я должен быть за всех? Если за меня — никто?
Журналист на какой-то миг ощутил нечто похожее на классовую ненависть. Он даже почувствовал, как бледнеет. Ему захотелось дать Иван Иванычу пощечину. Или сказать: «Вы сентиментальный самодовольный негодяй!» Ну или хотя бы встать и сухо попрощаться.
Но тут принесли десерт.
Химический король Иван Иваныч, однако же, был неправ. Не в смысле отравления окружающей среды — тут вообще двух мнений быть не может. И уж конечно, не в желании отомстить неопределенному кругу ныне живущих лиц за беды, которые ему и его семье принесли совсем другие, давно уже покойные лица.
Я не о том.
Иван Иваныч убежден, что людей толкает на подлость стремление сохранить собственный покой, благополучие, уют и процветание. Особенно процветание.
О литературных погромщиках советской эпохи, о тех, на чьей совести жизни и судьбы замученных писателей, часто говорят: свои подлости они совершали из страха, что вместо черной икры каждый день придется есть красную по большим праздникам, вместо «ЗИМа» ездить на «Победе» и так далее. Здесь есть доля правды, конечно.
Один честный и талантливый человек не так давно сказал: «У меня была съемная квартира и маленькая зарплата. Сейчас я купил себе приличную квартиру, хорошую машину и даже маленькую дачу. У меня жена, двое детей. Живем отнюдь не богато, но очень даже обеспеченно.
Так вот. Ради того, чтоб мои дети ездили на нашей машине на нашу дачу, хорошо одевались, питались, лечились, учились — я любую оппозицию в клочки порву. А властям вылижу все, что они попросят или даже намекнут. Не ради себя и жены, поверьте. Ради детей!»
Вот здесь будет бонус моим дорогим читателям — в виде некоего афоризма общественно-политической мудрости: революционер ради счастья чужих детей («детей всего мира», как любят выражаться эти господа) готов пожертвовать своими собственными детьми.
Реакционер — наоборот. Ради счастья собственных детей он готов пожертвовать чужими детьми. А надо будет — детьми всего мира.
Почувствуйте разницу.
Тем не менее этот умный и честный человек, который ради своих детей готов на слишком многое, — не безнадежен. Как не безнадежен химический король Иван Иванович. Потому, что они дают своим поступкам пусть дурацкое, но все-таки рациональное объяснение.
Что же было с крестьянами, которые не пускали в дом замерзающих «раскулаченных»? Что же было с горожанами, которые радостно приветствовали все чистки и расстрелы, не проявляя сочувствия к жертвам? Что было с людьми почти совсем вегетарианских позднесоветских времен, которые не заступались за тех, кого давила власть? Наконец, что было с простыми немцами, которые говорили радостное «да» на все безумства нацизма? Неужели только самовар и абажур, неужели только стремление сохранить свой крохотный пятачок иллюзорного благополучия?
Нет, не только.
Рудольф Хёсс, комендант Освенцима, говорил своим подчиненным: «Да, мы делаем страшные вещи. Но такова воля фюрера».
Ах, если бы он сказал: «Но такова миссия арийской расы», или «Но этого требует будущее великой Германии», или что-то в этом роде! Он бы сразу поднялся на пять ступенек над самим собою, он стал бы — как ни парадоксально это звучит — готов к диалогу, доступен убеждению. Можно было бы с ним поговорить об арийской расе и будущем Германии. А когда в дело вступает воля фюрера (или просто приказ начальства) — то говорить не о чем.
Но когда труп бывшего фюрера облили бензином и сожгли — а оскверненный труп уже не может излучать волю! — вот тогда Хёсс начал писать покаянные письма…
Бедным крестьянам и не менее бедным горожанам просто было велено. Приказ им был такой даден.
И дело не в винтовке, которой подкреплялся приказ: зачастую винтовок было полдюжины, а в деревне жило сто здоровых мужиков. Но приказ есть приказ, ибо исходит откуда-то сверху, с сакральных высот власти.
Приходится подчиняться. Надо подчиняться. Ах, как комфортно и приятно подчиниться, ибо подчинение есть высшая форма свободы — свобода от личного выбора.
Хотя, конечно, умному, образованному, независимо мыслящему человеку подчинение дается нелегко. Иногда хочется влепить пощечину, послать на все буквы или просто пожать плечами, повернуться и пойти своей дорогой.
Но тут приносят десерт.
Денис Драгунский
Журналист, писатель
