КС просят проверить закон о реабилитации
В Конституционный суд подана жалоба на закон «О реабилитации жертв политических репрессий» — правозащитники считают, что он ограничивает права бывших политзеков и их детей. В 1990-х годах государство обещало компенсировать гражданам жилье, отнятое в период «Большого террора». Но этого так и не произошло: власти регионов установили законодательные ограничения, из-за которых жертвы советских репрессий до сих пор не могут получить квартиры. Жалобу поддержал Совет по правам человека при президенте РФ. “Ъ” рассказывает историю одной из заявительниц иска в КС, 69-летней Евгении Шашевой, которая родилась в спецпоселении для заключенных в Республике Коми. Ее отца в 1937 году арестовали в Москве, и теперь женщина просит Конституционный суд помочь ей вернуться домой.
— Когда я маленькая была, мы с отцом часто в лес ходили гулять. И он всегда предупреждал: «Тут много холмиков, но ты не прыгай по ним, не надо. Это могилки, там люди лежат». С пяти лет я это запомнила — и на всю жизнь.
Сейчас Евгении Борисовне Шашевой 69 лет. Мы беседуем в приятном кафе на окраине Москвы: хорошие интерьеры, спокойная музыка, официантки улыбаются и подходят уточнить, понравился ли кофе. Кофе отличный. Но весь этот светлый и теплый мир рассыпается в одну секунду, когда аккуратная, похожая на птичку пожилая женщина представляется в диктофон:
— Я родилась в 1950 году в Республике Коми на Асфальтитовом руднике. Это был лагерь ГУЛАГа, потом спецпоселение для ссыльных. Мой отец там 18 лет отсидел, а я в этой ссылке всю жизнь прожила.
Слишком сильный контраст между светлым московским кафе и этими словами; после неловкой паузы прошу рассказать об отце.
Глава первая. Отец
— Мой папа, Борис Николаевич Чебоксаров, родился в 1911 году в Швейцарии.
Наверное, у меня очень удивленное лицо, потому что Евгения Борисовна сразу поясняет: «Мы знаем семейную историю с 1718 года. Предки наши жили в Симбирске, были купцами, довольно зажиточными. Даже паровая мельница у семьи была, одна из первых в стране. И до революции они могли позволить себе съездить в Швейцарию, вот отец и родился в Лозанне. Представляете советского человека с такой записью о рождении в паспорте?»
Представляю, понимающе киваю я и уже хочу рассказать смешную историю про коллегу, которого угораздило родиться в Новой Зеландии и как над ним из-за этого постоянно подшучивают гаишники. Слава богу, не успеваю — Евгения Борисовна продолжает, выделяя голосом нужное слово:
— Потом эта запись ему там очень сильно помешала.
Из Симбирска семья отправляется на Дальний Восток, а к 1925 году Чебоксаровы переезжают в Москву, живут в Козицком переулке. Отец семейства, Николай Николаевич, устраивается в один из отделов Главного управления консервной промышленности, Борис заканчивает московскую школу, учится в МГУ на биологическом факультете, работает биохимиком. Его старший брат Николай, востоковед и полиглот, дома бывает редко, не вылезает из далеких этнографических экспедиций. Именно это его спасет в 1937 году.
— В тот печальный год дядя опять был где-то на краю света, а дедушку и папу арестовали. Обвинили, что они японские шпионы. Отцу дали восемь лет лагерей и десять лет ссылки. Срок он отбывал в Ухтаижмлаге, в Республике Коми. Там же, на спецпоселении, встретил мою маму. А дедушка так и сгинул — мы всю жизнь не знали, что с ним стало. Только в начале двухтысячных через Центральный архив выяснили, что его почти сразу расстреляли. Он на Бутовском полигоне похоронен.
До этого момента Евгения Борисовна говорила спокойно, даже немного отстраненно. А теперь волнуется, прерывается, всхлипывает — но продолжает рассказывать:
— Когда мы с сыном Владом приехали в архив, пустили меня одну, как прямую родственницу. Я прочитала дело отца, дело деда… Вы не представляете, как это было жутко. Я вышла и сказала Владу: «Уведи меня отсюда. Не хочу здесь находиться». Жутко, просто жутко… Понимаете, оказалось, что они свидетельствовали друг против друга. Николай Николаевич дал показания на собственного сына. А тот — на него.
Там их пытали. Вот главное, что я поняла, побывав в архиве. Ведь никто добровольно не даст такие показания на самого родного человека. Это абсолютно невозможно. Значит, их пытали, выбивали нужные признания. И отец всю жизнь прожил с таким грузом на сердце — а я и не знала. Простите, мне сейчас надо немного помолчать, успокоиться.
Владислав, мощный, широкоплечий бородач, осторожно берет ее за руку. Пока Евгения Борисовна приходит в себя, Владислав рассказывает про ее маму.
Глава вторая. Мать
— Она была со Ставрополья. Галина Георгиевна Третьякова, родилась уже после революции, в 1919 году. Вспоминала, что была большая семья — сестра, два брата старших. Но в войну все погибли,— говорит Владислав.— И тут вот какая история: бабушка столько всего пережила, что психика не справилась, и у нее развилась амнезия. Спустя годы ей было сложно связать собственное прошлое в одну историю. Слишком много провалов в памяти. Вспоминала каких-то летчиков, которые отравились тормозной жидкостью — где она их видела? Рассказывала про танкиста обгоревшего — помнит только, что «совсем был молоденький парнишка». А однажды увидела, как мы, пацаны, возимся с пневматикой, в мишень стреляем. Забрала пистолет, руку вытянула — все пять пуль в яблочко. И начала объяснять, как надо правильно стоять, как целиться. «Бабушка, а ты откуда это все знаешь?» — «Партизаны учили». А что это были за партизаны, сама не помнит.
Одно известно точно: три года Галина Георгиевна провела в немецких трудовых лагерях. «Она рассказывала, как их вели колоннами по Польше,— говорит Евгения Борисовна.— Поляки стояли, смотрели на голодных людей и бросали хлеб рядом, на обочину. Нарочно так делали: не дай бог кто не выдержит, попробует отойти, подобрать — немцы сразу стреляли. До конца жизни она про Польшу и слышать не желала».
— Да, я помню, что у бабушки всегда был мешочек с хлебными крошками,— кивает Владислав.— Со стола их соберет — и в мешок, в мешок. Она даже горелую спичку не выкидывала — обязательно убирала к себе, «потому что в холод и горелая спичка согреет». Я маленький спрашивал: «Бабушка, зачем ты так делаешь? Еда же есть, много еды». А она отвечала: «Ты никогда не знаешь, что случится завтра». Вот что с человеком сделали.
Когда советские войска выбили нацистов из Польши, заключенные лагерей проходили фильтрацию. «Про маму написали, что она якобы работала в немецкой комендатуре. До сих пор не знаем, почему так решили,— говорит Евгения Борисовна.— И ее из немецких лагерей отправили в лагеря советские — в Республику Коми, на спецпоселение. Там, в Асфальтитовом руднике, они с отцом и познакомились. А потом я родилась».
Глава третья. Рудник
В 2009 году в Коми к 80-летию местной нефтяной промышленности несколько ухтинских компаний проспонсировали издание красочного альбома «Большая нефть Тимано-Печоры». В нем подробно рассказывается, каким способом в 1929 году правительство решило разрабатывать нефтяные месторождения. «Советская страна остро нуждалась в расширении производства нефти, каменного угля, радия и других полезных ископаемых для создания современной промышленной базы,— говорится в книге.— Для промышленного освоения Ухтинского района необходимо было, помимо капиталовложений, решение транспортных проблем и обеспечение региона трудовыми ресурсами. Две последние проблемы советское правительство решило возложить на лагеря ОГПУ». В июле 1929 года ОГПУ снарядило Ухтинскую экспедицию из 139 заключенных, «среди которых было 68 инженеров и техников». Встали лагерем на речке Чибью; уже на второй день заключенным установили двенадцатичасовые рабочие смены. «С прибытия экспедиции на реку Ухту начался принципиально новый период целенаправленного государственного регулирования промышленного освоения и развития региона»,— пишут авторы.
Труд заключенных использовался также для добычи стратегически важного асфальтита. Этот битумный материал использовался в промышленности и строительстве, а главное, при производстве боеприпасов. Его закупали в США, и когда в Коми нашли отечественное месторождение, ОГПУ спешно принялось за его разработку. «Из многочисленных этапов отбирали инженерно-технических работников и рабочих, до ареста имевших производственный опыт в химической и горнорудной промышленности, шахтеров, горнопроходчиков, электриков, плотников, механиков и т. д.,— говорится в книге «Историко-культурный атлас Ухты».— Разными этапами конвоировали в ОЛП №5 людей трагических судеб. Но все они встретились на Асфальтитовом руднике».
Возле рудника был создан отдельный лагерь на 500 заключенных, которые пробивали 25-метровые шахты и добывали асфальтит. «Труд был каторжный, заключенные умирали часто. Их тела без гробов вывозили на телегах на левую сторону тракта»,— пишут авторы «Атласа». Там же упоминается отец Евгении Борисовны: «Б. Н. Чебоксаров был специалистом высокого уровня, энциклопедически образованный, с пытливым умом ученого, изобретатель и рационализатор. Он не мог работать без технических усовершенствований производства. Свидетельство тому многочисленные удостоверения на рационализаторские предложения, технические разработки, авторские свидетельства на изобретения».
— Там были очень интеллигентные люди осуждены, образованные, интересные,— вспоминает Евгения Борисовна.— Маленький совсем был поселок, но они — бывшие и действующие заключенные — умудрялись в клубе ставить Шекспира, представляете? Обсуждали искусство, много говорили о науке, о работе.
— А о том, почему они оказались в лагере?
— Никогда. Я никогда не слышала разговоров об арестах, о Сталине, о том, за что они сидели. Эта тема была запретна.
Понимаете… это были хорошие люди, умные люди, добрые. Но жуткий страх остался с ними навсегда.
Глава четвертая. Детство
Я прошу рассказать, каково это — расти в спецпоселении для ссыльных. «Его как бы и не существовало — меня при рождении зарегистрировали в селе Изваиль, это ближайший «официальный» населенной пункт. А наш поселочек маленький был, даже тысячи человек не наберется. Дома — деревянные, барачного типа, на две семьи. Обогревались газом, дровами, воду возили бочкой,— вспоминает Евгения Борисовна.— Что еще вам рассказать… Вокруг тайга и болота. А болото есть болото: испарения, гнус, мошка, комары. Приходишь с болота, снимаешь сапоги — и мошка с ними снимается кровавой корочкой».
— Мы в детстве так играли,— смеется Владислав.— Заходишь в лес, изоленту на руку наклеиваешь и брызгаешь средством от комаров. Потом ленту снимешь и считаешь, сколько их село на ту полоску, куда аэрозоль не попал. За десять секунд — целый ряд, как солдаты на параде.
— Я вообще до сих пор боюсь далеко в болота заходить,— признается Евгения Борисовна.— Когда мне семь лет было, мы с мамой заблудились, очень страшно было. Там особые болота, плавуны, вы здесь таких не увидите. Представьте плотный слой мха, который накрывает воду. Идешь как по батуту, проминаешь мох на весь рост. Разойдетесь с человеком на пять-шесть метров — и уже не видите друг друга. А от испарений теряешь чувство реальности, легко заблудиться. Или оступиться неудачно — тогда мох рвется, под ним течение тебя сразу уносит. Много таких случаев было… Но люди все равно ходили собирать морошку, клюкву, это здорово помогало, витамины все-таки.
— А питались в поселке чем?
— Выращивали морковь, картофель, репу. Ничего другого мы не знали. Но среди бывших заключенных был агроном, ему удалось вырастить клубнику. Отец у него саженцы попросил, иногда и у нас клубника вырастала, если морозом не прибьет. Там суровый климат — в апреле еще метра полтора снега, в мае в лесу держатся сугробы, а в июне всегда заморозки бывают. Летом душно от болот, зимой до минус пятидесяти доходит.
В 1961 году Бориса Николаевича перевели на Ярегское нефтяное месторождение. «Папе было всего пятьдесят, но лагеря забрали все здоровье. Плохо уже ходил, с палочкой, я ему помогала. А он меня из-за этого называл не Женей, а «Женьшень»»,— вспоминает Евгения Борисовна. В Яреге Женьшень закончила школу, потом поступила в Ухтинский индустриальный институт, выучилась на горного инженера, вышла замуж и через несколько лет решила перейти в экономисты. Работала там же, на месторождениях.
«Всю жизнь я прожила в одном и том же районе — даже километров на сто севернее от того места, где отец в лагере сидел,— заканчивает рассказ Евгения Борисовна.— Уже в наше время московский судья у меня спросил: «Позвольте, но вас-то репрессии как затронули? Зачем вам жилье в Москве, если есть свое, на Севере?»
Он так и не понял, что я все 69 лет продолжаю отбывать наказание отца. Просто по факту рождения».
Глава пятая. Москва
Лагерный срок Бориса Николаевича формально истек в 1945 году, потом было десятилетнее поражение в правах: он не имел права жить в крупных городах, действовало правило «сто первого километра». В 1957 году его реабилитировали. Но отношение к бывшим заключенным не сильно изменилось. «Когда я училась в школе, меня наградили путевкой в «Артек»,— говорит Евгения Борисовна.— А потом отобрали — сказали, ты недостойна, у тебя отец сидел». Та же история повторилась через 19 лет: «В 1976 году мне выделили комсомольскую путевку в Венецию, я так обрадовалась. Потом вызывают в особый отдел и говорят: «Вы не забыли, что у вас отец — враг народа? Никуда не поедете»». Евгения Борисовна замолкает; видно, что она до сих пор тяжело переживает эту несправедливость.
Но реабилитация давала призрачный шанс снова получить московскую прописку и наконец вернуться из ссылки домой. «Отец очень стремился в Москву, где прошла его юность,— говорит Евгения Борисовна.— Уже после его смерти мы разбирали бумаги и обнаружили: в 1963 году он даже смог взять в московском домуправлении справку о том, что до ареста семья законно проживала в Козицком переулке. Но дальше надо было ходить по инстанциям, а люди в то время были… как вам сказать… сломленными».
Было и другое препятствие. Галину Георгиевну реабилитировать отказывались: семья никак не могла доказать прокуратуре, что она не прислуживала нацистам. Борис Николаевич скончался в 1987 году, так и не увидев документы о невиновности жены. «Мы писали в немецкие архивы, запросили Ставропольский военно-учетный стол и в итоге смогли восстановить документально всю хронологию, прямо по месяцам — в каких польских лагерях мама сидела. Никакой службы на немцев не было,— говорит Евгения Борисовна.— И только в 1991 году ее реабилитировали. Знаете, что самое обидное? Ведь немецкие власти выплатили маме компенсацию за лагеря, а родная страна за искалеченную жизнь ничего не заплатила».
Нельзя сказать, что «родная страна» совсем не пыталась помочь жертвам репрессий. В 1991 году был принят федеральный закон о реабилитации, который предоставлял репрессированным гражданам возможность вернуться в город, где они жили на момент ареста. Понятно, что отобранные квартиры спустя столько лет вернуть было уже невозможно, в них давно жили другие люди. Поэтому закон дал репрессированным право на первоочередное получение жилья. Проще говоря, городские власти обязаны были поставить реабилитированных в самое начало очереди на бесплатные квартиры. Это касалось и их детей, родившихся уже в лагере или ссылке. Правда, в последние советские годы очередь на социальное жилье практически не двигалась — но это все равно был шанс на переезд домой.
«Я долго пыталась получить свидетельство о реабилитации. Ведь юридически я была обычным жителем Республики Коми. Мне пришлось по всем инстанциям доказывать, что родители оказались там не по своей воле, что я родилась в ссылке»,— говорит Евгения Борисовна. В 2003 году ее признали «членом семьи незаконно репрессированной» Галины Георгиевны, но в этом случае возвращаться было некуда — в Ставропольском крае не осталось ни родных, ни знакомых. Через год Галина Георгиевна умерла. И только в 2014 году верховный суд Республики Коми подтвердил реабилитацию и по отцовской линии. 64-летняя Евгения Шашева получила надежду на возвращение в город, где 77 лет назад незаконно арестовали отца.
Но к тому времени Госдума успела изменить закон о реабилитации: с 2005 года в нем говорится, что реабилитированные граждане «обеспечиваются жилыми помещениями в порядке, предусмотренном законодательством субъектов РФ». «Фактически законодатели отдали права граждан на откуп региональным властям,— говорит руководитель судебной практики Института права и публичной политики Григорий Вайпан.— Многие регионы тут же ввели дополнительные ограничения, которые блокируют реабилитированным возможность вернуться». В Калмыкии, Коми и Вологодской области реабилитированные должны доказать, что обеспечены жилплощадью «меньше учетной нормы», в Саратовской области добавлена необходимость быть малоимущими. Самые жесткие ограничения действуют в Москве: бывшие ссыльные должны сначала прожить в столице десять лет, при этом не иметь в собственности или пользовании другого жилья и вдобавок быть малоимущими. Выполнить эти требования практически невозможно, говорит Григорий Вайпан: «Получается замкнутый круг: чтобы вернуться на прежнее место жительства в Москву, эти люди должны сначала прожить в Москве не менее десяти лет».
В феврале 2018 года столичный Департамент городского имущества отказал Евгении Шашевой в предоставлении социального жилья, указав, что дочь ссыльных «не проживает в Москве на законных основаниях в общей сложности не менее десяти лет». Пресненский суд встал на сторону департамента. «Отец и дед жили в Москве нужные десять лет, как раз до 1937 года,— рассуждает она.— Но оказалось, что по закону я должна купить квартиру в Москве, прожить в столице десять лет и при этом быть малоимущей». «Мы мыкались по судам и постепенно убеждались, что мамина история никому не интересна,— говорит Владислав.— Это видно даже по тому, как судьи знакомятся с делом. Полистает папку, кладет на стол и скучающе произносит: «Ну, давайте начнем». И ты понимаешь, что дело, которое для тебя жизненно важно, будут разбирать невнимательно».
Правозащитники из Института права и публичной политики решили оспорить региональный ценз как противоречащий Конституции. В марте 2019 года юристы Григорий Вайпан и Наталия Секретарева подали в Конституционный суд жалобу от имени Евгении Шашевой, в апреле ее передали для изучения судье КС. Теперь шанс Евгении Борисовны вернуться в город, где жил до 1937 года ее отец, зависит от того, примет ли КС ее дело к рассмотрению. За последние 24 года подобное произошло лишь однажды, когда КС признал право на реабилитацию детей, «находившихся вместе с родителями в местах лишения свободы, в ссылке, высылке, на спецпоселении». С тех пор жалобы таких лиц высший суд России отказывался рассматривать.
Жалобу поддержали «Мемориал» и президентский Совет по правам человека. Глава СПЧ Михаил Федотов направил председателю КС Валерию Зорькину письмо, где говорит о необходимости установить «внеочередной порядок предоставления жилья» реабилитированным во всех регионах РФ.
решить как можно скорее, поскольку «число таких лиц постоянно и необратимо сокращается».
По данным президентской комиссии по реабилитации жертв репрессий, сейчас правом на возвращение в Москву обладает минимум 91 семья. В 2014–2016 годах жилье смог получил только один человек.
— Я смотрел по телевизору, с каким пафосом открывали памятник жертвам репрессий, сколько красивых слов говорили,— рассказывает в конце встречи Владислав.— И после всех этих судов у меня только одна мысль была: «Какие же вы лицемеры. Памятник поставить можете, а от живых людей — отмахиваетесь». Хотя их не так много осталось.
— Людей не так много осталось,— задумчиво повторяет Евгения Борисовна.— Зато холмики вдоль тракта никуда не делись. Сейчас вернусь из Москвы, зайду в лес и снова их увижу.
