Или на что рассчитывает Путин — The New Times начинает дискуссию статьей Андрея Колесниковаиз Московского центра Карнеги
Лето 2018 года несколько видоизменило сознание среднего россиянина, но ничего не поменяло в оптике власти: результаты сентябрьских региональных выборов, обнаружившие кризис управляемости, вовсе не стали сигналом для либерализации. Это был лишь новый повод для включения дополнительного ресурса политтехнологий и поиска новых лица для власти, но изнутри самой власти. Образец парадоксального мышления обнаружил и сам президент: на мероприятии, посвященном 25-летию российской избирательной системы, он отказался считать муниципальный фильтр ограничителем волеизъявления граждан — ровно потому, что в четырех российских регионах у кандидатов власти в губернаторы были проблемы. Если у них проблемы, значит, демократия вне опасности, конкуренция присутствует.
Пенсионную реформу власть все-таки продавила — ценой потери более чем 10 процентных пунктов одобрения деятельности: этот рейтинг Путина, самый показательный из всех, опустился с позиций 80+ еще весной на докрымские уровни, и уже несколько месяцев держится на плато 70-, в октябре он составлял 66 процентов. Но продавила коряво, боком, контрабандой, лишив ее смысла — благодаря путинским поправкам августа 2018-го, когда он предстал перед публикой не царем, а ноющим просителем пунктов рейтинга, реформа стала не дешевле для государства, а дороже.
ПОСЛЕ ИСТОРИИ С ПЕНСИОННЫМ ВОЗРАСТОМ, НДС И «СПИСКОМ БЕЛОУСОВА» СТАЛО ОЧЕВИДНО, ЧТО ВЛАСТЬ НИЧЕГО НЕ ИНТЕРЕСУЕТ, КРОМЕ ВЫБИВАНИЯ ДЕНЕГ ИЗ НАСЕЛЕНИЯ И БИЗНЕСА С ЦЕЛЬЮ ДАЛЬНЕЙШЕЙ ПОКУПКИ НА ЭТИ ЖЕ ДЕНЬГИ ЛОЯЛЬНОСТИ ТЕХ ЖЕ НАСЕЛЕНИЯ И БИЗНЕСА
УДОРОЖАНИЕ ЛОЯЛЬНОСТИ
После истории с пенсионным возрастом, НДС и «списком Белоусова» стало очевидно, что власть ничего не интересует, кроме выбивания денег из населения и бизнеса с целью дальнейшей покупки на эти же деньги лояльности тех же населения и бизнеса. Пенсионные деньги — подлиннее, налоговые — покороче, но главное — эти миллионы и миллиарды надо где-нибудь достать. Над этим, а вовсе не над модернизацией системы работает вся бюрократия страны, включая новых «технократов». От них требуется большая эффективность в государственном менеджменте, притом, что сами политические основания системы никто трогать не собирается, а государственное присутствие в экономике становится все более заметным.
Вместо перемен политической рамки происходит перемена лиц, да и то не слишком впечатляющая и с завышенными ожиданиями — пришло время политических Бэтменов, которым, впрочем, нечем стимулировать экономику и негде брать деньги на покупку лояльности. Отсюда и чрезвычайное внимание к эффективности бюджетных расходов — государство не доверяет самому себе. Считают все — от Алексея Кудрина до Татьяны Голиковой.
ГРАЖДАНЕ ОТТОРГАЮТ ВСЕ, ЧТО ИСХОДИТ ОТ ВЛАСТИ — И ЕЕ РАЦПРЕДЛОЖЕНИЯ, И ЕЕ КАНДИДАТОВ. СПРОС НА ПЕРЕМЕНЫ ЕСТЬ, НО ОН, СКОРЕЕ, НЕГАТИВНОГО СВОЙСТВА
УТРАТА ДОВЕРИЯ
С лояльностью тоже все не очень благополучно. Судорожным стартом новых начинаний лета 2018 года Путин уничтожил доверие к государству. Любые его инициативы, даже если они окажутся мало-мальски рациональными и разумными, заведомо обречены на непопулярность и отторжение. Старый социальный контракт — политическая поддержка в обмен на чувство великой державы и минимальный продуктовый/льготный набор — перестал действовать.
То, что раньше могло сойти за облагодетельствование – майские указы, например, — теперь видится или обманом или самой рутинной обязанностью государства подкармливать своих граждан. Раз уж само государство годами доказывало им, что они должны жить как иждивенцы — достаточно поддерживать начальство в его великой битве с Западом. Однако даже Запад стал за лето-2018 гораздо менее ненавидимым объектом, а мобилизационные кампании в духе «осажденной крепости» перестали вдохновлять россиян на подвиги — эту рутину уже никто не замечает.
Граждане отторгают все, что исходит от власти — и ее рацпредложения, и ее кандидатов. Спрос на перемены есть, но он, скорее, негативного свойства, без позитивной программы, без цвета и идеологии. Во всяком случае в демонстрации кукиша власти на региональных выборах с содержащимся в нем месседжем «А не пойти бы вам всем на…» ничего коммунистического и социал-демократического нет. Фиксируемые социальные настроения говорят о том, что повлиять на ситуацию в страну основная масса граждан не может, и при этом эти же люди не верят в то, что от власти можно ожидать решений, улучшающих ситуацию, прежде всего экономическую и социальную, а не на сирийском фронте. Горизонт планирования как был коротким, так остался. Октябрьское исследование Левада-центра свидетельствует: практически каждый второй респондент не может в принципе планировать свою жизнь (46%). Депрессия во всем — в политике, экономике, настроениях. Пять лет до 2023 года в состоянии медленного гниения и эрозии прожить можно, но с какими потерями, в том числе в социальном и человеческом капитале?
ЧТО ПУТИНУ ОСТАЕТСЯ? НОВАЯ ВОЙНА НЕ СПОСОБНА ПОДНЯТЬ ПАТРИОТИЧЕСКУЮ ВОЛНУ, СОПОСТАВИМУЮ С КРЫМОМ. НА НЕЕ НЕТ РЕСУРСОВ И ОТ НЕЕ НЕТ ЭФФЕКТА. НА АТАКУ, ДОПУСТИМ, ПРИБАЛТИКИ НЕТ РЕСУРСОВ, ИХ НЕТ ДАЖЕ НА ВЗЯТИЕ БЕЛАРУСИ, ГДЕ ОТЧАЯННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ ОКАЖЕТ БАТЬКА, СТРОЯЩИЙ АВТОКРАТИЮ НЕ ДЛЯ ПУТИНА, А ДЛЯ СЕБЯ
МОДЕЛЬ ТРАНЗИТА
Власть не чувствует опасности в этой эрозии, как и в отсутствии стимулов для развития в экономике — даже высокая нефть теперь не спасает, из-за нее теперь не ВВП растет, а цена на бензин. Скорость деградации и в самом деле предсказать сложно, однако опыт лета 2018 года показывает, что количество глухого недовольства иногда скачкообразно переходит в качество — общество вернулось в докрымское состояние в считанные недели.
Путин все чаще встречается с молодежью, возлагая на нее надежды на успешное развитие России. Но даже если всех талантливых детей перевезти в город Сочи под крыло президента страна от этого не станет более комфортной и динамичной. Система власти построена так, что отец нации, постепенно превращающийся в дедушку нации, не может в ручном режиме управлять всеми процессами и сдерживать эрозию, за него это делают многочисленные маленькие Путины, которые, принимая решения, думают: «А как бы повел себя на моем месте Владимир Владимирович». Такой тип мышления сдерживает самых молодых и образованных бюрократов от осмысленных модернизационных шагов.
Скоро власти будет трудно разжечь даже в юных карьеристах костры амбиций — мало кому хочется нести ответственность за медленный распад и его косметический ремонт каким-нибудь нацпроектом по развитию цифровой экономики, да еще работать время от времени стрелочником. Можно было бы проиграть выборы сразу в нескольких регионах, чтобы эту ответственность взял на себя какой-нибудь кандидат от коммунистов. Но самый важный из страхов власти — страх потери управляемости, мешает действовать рационально, разделять и делегировать ответственность за результаты управления.
Путин готов использовать старый набор инструментов: патриотическую истерию, милитаристский угар, мобилизацию внутри осажденной крепости. И не готов модернизировать систему, боясь и вовсе потерять ее: многочисленные исторические примеры — от Горбачева до Майдана — стучат в его сердце.
Что ему остается? Новая война не способна поднять патриотическую волну, сопоставимую с Крымом. На нее нет ресурсов и от нее нет эффекта. На атаку, допустим, Прибалтики нет ресурсов, их нет даже на взятие Беларуси, где отчаянное сопротивление окажет батька, строящий автократию не для Путина, а для себя. А торжественное вхождение в состав РФ, например, Южной Осетии общественное мнение или не заметит или воспримет с неудовольствием.
Трудно в таких обстоятельствах выстраивать стратегию. Ситуация меняется, приходится фиксировать убытки лета-осени 2018 года, начавшегося столь триумфально и столь безнадежно заканчивающегося. И модель транзита власти, еще вчера казавшаяся пригодной, вдруг перестает соответствовать сложившимся обстоятельствам. Например, рано или уже поздно сейчас менять Конституцию под следующий (после 2024 года) срок Путина? Не упущен ли момент?
И не проще ли в этой ситуации перейти на другую работу. Например, податься в патриархи Всея Руси.
Андрей Колесников, Московский центр Карнеги — специально для The New Times
