Политолог Юлий Нисневич размышляет о российском поколении бунтарей. Записала Ольга Филина
А вот уже после него бунтующую российскую молодежь воодушевлял прагматизм: наши юные «ультрареволюционеры» могут найти себя как среди либералов, так и среди консерваторов. О чем, возможно, жалеть не стоит
Хорошо помню: в 1963 году я вхожу в школу и мой близкий друг, сын драматурга Алексея Арбузова, с очень грустным видом сообщает: «Произошла трагедия, убили Кеннеди». И это была реальная трагедия для нас, для нашего круга. В 1968 году, когда мы встречали уже совершеннолетие, в СССР случилась «демонстрация семерых» — людей, вышедших на Красную площадь, протестуя против вторжения войск в Чехословакию. Чуть раньше в том же году, как мы смутно знали, во Франции бурлили студенческие волнения. И все эти события — внутри страны и в мире — переживались как связанные. Они рождали пассионарное представление о свободе как об универсальной ценности, за которую бьются такие разные люди, некий взгляд на жизнь поверх границ и барьеров. Мы все смотрели фильмы наподобие «Чистого неба» (фильм, снятый в 1961 году Григорием Чухраем о советском летчике, который в войну был сбит, попал в плен, исключен из партии, лишен наград и мечты летать и только после смерти Сталина смог снова вернуться в небо.— «О»), размышляли над тем, как малый ручеек крошит лед…
Для меня очевидно, что основной движущей силой, «водовозом» революции 1991 года как раз стало поколение, воспитанное на том пассионарном опыте, который я описал: достаточно посмотреть на фотографии с баррикад, защищавших Белый дом. Контингент стоящих там — это люди среднего возраста, часто вполне успешные с точки зрения советской карьеры, но при этом сохранившие совершенно «студенческую пассионарность». Это люди, которые не могли выступить или заявить о себе раньше, потому что Советский Союз надежно исключил молодежь изо всякой свободной политической или общественной активности, и дожили до приличных лет, чтобы с юношеским задором ринуться в большую жизнь.
В этом смысле 1991 год — это последствие, эхо 1960-х в России. Это воплощенный 1968-й у нас. Что двигало нашу революцию? Прагматизм, борьба за красивую жизнь, «как у них», или все-таки представление о свободе и борьба за идеалы? Могло быть и то, и другое. Но если сравнивать с любыми последующими акциями протеста или социальными волнениями, становится очевидно, что мера их пассионарности падала по сравнению с 1991-м, а мера прагматизма, напротив, росла.
Прагматичные протесты — не то, что должно пугать власть: прагматики всегда знают, чего хотят, и с ними можно договориться. В этом смысле протесты 2011–2012 годов были вполне безобидные, многие их молодые и вроде бы горячие участники боролись на самом деле за очень конкретные вещи, например за самореализацию. Самореализация, конечно, ценность не меркантильная, но вполне прагматичная: сегодняшняя молодежь выходит на улицы прежде всего потому, что надеется получить новые ресурсы развития. Она не выходит крушить и ломать. Она вполне готова потреблять то, что ей предлагают, и жить в обществе, которое ей досталось, только имея ресурсы для улучшения своих позиций. Ее по-прежнему могут завлекать левацкие идеи (посмотрите: участники митингов против пенсионной реформы в огромном большинстве своем — не пенсионеры, а старшеклассники и студенты!), но это не меняет сути запроса — очень прагматичного в своем зерне.
Возможно, об этом качестве современных российских «молодежных выступлений» не стоит жалеть. Наши юные «ультрареволюционеры» могут найти себя и среди либералов, и среди консерваторов, лишь бы те предложили им внятную «дорожную карту» позитивных изменений. Будет хуже, если совсем не найдется, что им предложить. Ведь именно в таких случаях возникают пассионарные акции и целые «пассионарные поколения», протесты которых заканчиваются не взаимовыгодными договоренностями, а серьезными сломами закостеневшего, не замечающего претензий молодежи, строя.
