Когда-то смысл за человека определяло тоталитарное государство. Постсоветский человек не захотел искать этот смысл самостоятельно
Первые попытки блокировки Telegram напомнили о фундаментальных основах мира модернити: невозможно разорвать одну его нить, не задев при этом и все остальные. Попытка заблокировать миллионы IP-адресов – это что-то вроде попытки высечь море. Мир оказался теснее и прозрачнее, чем даже все думали. Запретить один элемент современного мира сложнее, чем отменить современность целиком, сразу. Сквозь запрет проступили и контуры архаичного мышления запретителей. Все вроде бы знают, что соцсети давно часть бизнеса, деловой коммуникации. Но у инициаторов блокировки в бессознательном по-прежнему вот это разделение на «развлечение» и «работу», вот эта мысль, что «соцсети – это баловство, от нечего делать». Между тем утопична сама идея разделить жизнь современного человека на «работу» и «неработу». Основой символической экономики являются идеи, производить этот товар можно где и когда угодно; разницы между «работой» и «домом» больше нет, и локальный «блэкаут» из-за попытки блокировать Telegram подтвердил это.
Другой важный вопрос: Telegram – это массовая история или не массовая? Насколько большое число людей блокировка может затронуть, превратив их в невольных диссидентов? Власть чутко относится к массовой реакции. И сверхзадача блокировки, как всегда – проверить реакцию общества; от этой реакции будут зависеть и дальнейшие шаги – давить или спустить на тормозах. Ответ пока парадоксален. Негативная реакция на блокировку – массовая, но это в большинстве случаев «реакция на неудобство», а не на ограничение базовых свобод. «Проблемы с Telegram» – так услужливо называют рубрику в госСМИ по аналогии с «кризисом на Украине». Безличные формулировки должны уводить от сути событий, деперсонализировать их. Пользователи, конечно же, расстроены из-за блокировки, и, возможно, теперь им пригодится советский опыт «слушать Би-би-си по ночам» – теперь вот «читать по ночам Telegram». Но при этом очередной запрет воспринимается обществом уже как норма, как то, что «должно было с нами случиться».
И власть это понимает – если бы это было не так, никто бы и не рискнул блокировать Telegram. За 18 лет в России сложился новый тип двойного сознания: пользователь может расстраиваться по поводу конкретного запрета или ограничения, которое коснулось его лично, но при этом каким-то «вторым дном» одобрять заморозку в целом, в принципе формулируя это для себя как «в мире сейчас неспокойно, и вообще с нами нельзя по-другому».
Если сравнивать нынешнее российское общество с советским, задаваясь вопросом: какое было более закрытым? – ответ кажется риторическим. Советский человек ездил, плавал, летал, ел, пил и спал на всем советском. Но при этом в советском сознании начиная с 1960-х всегда присутствовало знание о параллельном мире – о том самом Западе. Не обязательно было считать его свободным, открытым и лучшим, но сам факт существования социальной альтернативы служил мерой весов, ориентиром. Это был словно запасной вариант бытия – даже само его наличие где-то там служило связующей нитью с целым миром. Таким образом, советский человек жил «в мире», жил «целым миром» – хотя он и был для него закрыт. Теперь возможность жить или бывать «там» есть у каждого – но этот мир перестал быть мечтой, мерилом, ориентиром. Согласно официальной социологии, «россияне разочаровались в Западе». В чем это выражается? Перестали покупать западные товары, пользоваться технологиями, стремиться отдыхать там и покупать недвижимость? Конечно же, нет. Этот тезис о разочаровании не имеет логического обоснования (кроме абстрактных отсылок к тому, как Запад обошелся с Югославией или Ливией), но именно этим он и привлекателен. Он доставляет удовольствие именно своей иррациональностью. Тот факт, что наш человек продолжает с успехом пользоваться западными технологиями и сервисами, в его глазах теперь вовсе не означает «преимущества Запада». Новое сознание легко снимает эти противоречия – с помощью иррациональной логики.
Парадокс нового времени еще и в том, что в «открытом мире» оказалось как раз легко закрыться от мира. Этому способствовала, конечно, пропаганда – главное изобретение России начала XXI века. Пропаганда – это не слова или идеи. Пропаганда работает как тотальная инсталляция, где произведением является не отдельный объект (или слово), а целостное единое пространство, попадая в которое ты начинаешь думать так же, как его создатели. Пропаганда в этом смысле тотальна, она воздействует сразу на все рецепторы. Ток-шоу возгоняют ярость, а телесериалы опрокидывают в прошлое, причем виртуальное. Многолетними усилиями телевидения создан никогда не существовавший виртуальный СССР 1930–1970-х годов, который предлагается в качестве образца. Редкие сериалы и фильмы, посвященные эпохе 1985–1991-го и далее 1990-х, попросту умалчивают о перестройке, гласности, Горбачеве или Ельцине. Их «не было», ничего не было. За 30 последних лет ничего особенно не изменилось, а также и за сто, и за тысячу лет – вот какая мысль внушается с помощью сериалов и фильмов. В России удалось не просто переписать историю, а буквально остановить Время. Отказ от реальности, от мира напоминает коллективное возвращение в детство – естественно, идеальное. С начала 2000-х мы часто путешествовали в прошлое – и однажды просто решили оттуда не возвращаться. Какая-то дверь там захлопнулась, и мы опять оказались в своей детской. Отсюда логика поведения. Доиграть в недоигранные игры. Переиграть советские сюжеты – например, противостояние с Америкой, но так, чтобы оно теперь закончилось с другим счетом. Породить другое прошлое, поверх реальности. Так сформировалось новое сознание, в основе которого – сознательный отказ от реальности, от мира, от других.
Этот отказ производится с помощью простых языковых конструкций: «Запад», «они» и «мы», а также «американцы», «украинцы», «эстонцы», «китайцы», «англичане», «французы». В этих конструктах, помимо их явной неполиткорректности (национальность и гражданство тут смешиваются), попросту нет места для личности, индивидуума, для отдельного человека. Кто эти «эстонцы вообще» или «американцы вообще»? Которые обязательно всегда поступают так, а не иначе? Которые «предали», «обманули», «не захотели», «побоялись»? Зачем они нужны? Это приучение к мысли, что точно так же, как есть некое многомиллионное российское «мы», которое думает и поступает всегда одинаково, так и остальной мир состоит из таких же монолитных «мы», коллективных сущностей, обладающих неизменными свойствами. Это попытка сделать мир простым и похожим на нас. Тем самым язык превращает индивидуумов в вещи, в субстраты, в заранее запрограммированные функции – как герои соцреализма или нынешних российских сериалов, чьи функции написаны у них буквально на лбу. Именно таким мы и хотели бы видеть весь мир – мир, в котором нет Илона Маска, или Марка Цукерберга, или Павла Дурова, а есть только единое безликое «мы». Это превращение мира в недвижимость, в вещь, в объект. Захотел – попользовался, захотел – выбросил. Такой мир невозможно полюбить. Между тем именно с появлением соцсетей мир окончательно перестал быть монолитным и однородным, являя примеры новых, разнообразных «интернационалов» по интересам, независимо от места жительства или национальности.
Язык пропаганды переживает сейчас очередной этап, как советский язык в 1980-е годы. Слова теряют значение, важным становится лишь их количество, звуковой фон, словопомол; способность производить тонны однотипных конструкций, уже не активизирующих, а усыпляющих сознание. Во время «малого карибского кризиса» на прошлой неделе эфир государственного радио в течение двух дней состоял из одного бесконечного разговора, тип которого, перефразируя Ильфа и Петрова, можно назвать «Бриан – это не голова». Еще это напоминало разговор в курилке: бесконечный пинг-понг словами «Штаты», «Запад», «Европа», «Китай» – и так по кругу, сопровождая похохатыванием. Завеса, стена из ничего не значащих слов – это тоже способ закрыться от мира. Как писал Олег Кашин, пропаганда умеет использовать катастрофу в качестве образа, понарошку, как инструмент. Но как только угроза становится реальностью, пропаганда теряет голос. На прошлой неделе, особенно после писем Трампа в твиттере, угроза катастрофы показалась не игрушечной, а вполне реальной. Трамп сыграл роль зеркала, в котором материализовались все угрозы, которые мы адресовали другим. Трамп, которого «мы выбрали», работает как метафора в романах у писателя Владимира Сорокина. Трамп понимает и реализует все наши «метафоры» буквально. В этой ситуации угрозы словами становятся бессмыслицей, и цель пропагандистского дискурса – лишь скрыть тот факт, что говорить не о чем.
В России оформилась отрицательная утопия, возник своего рода отрицательный энтузиазм – на обломках утопии о построении коммунизма; теперь цель – построение пессимизма в отдельно взятой стране. Ее суть – не буквальный, не материальный, не физический – но именно ментальный отказ от мира. Добровольный уход от мира. Отчего так получилось? Жан-Люк Нанси писал, что дело каждого человека, не только философа, – заботиться о сохранении собственного смысла. Когда-то смысл определяло за человека тоталитарное государство. После его краха постсоветский человек не захотел искать этот смысл самостоятельно, предпочтя самоизоляцию и обращение к архаическим моделям. Хочется пошутить про внутреннюю эмиграцию – только в другом смысле. Это эмиграция от смысла. Бегство от мира по аналогии с фроммовским «бегством от свободы»: оно не требует физического усилия, оно вообще не требует усилия – но имеет пугающие последствия.
Андрей Архангельский
Журналист
