Отчаянными могут быть не только дети в Москве. Но локальные катастрофы власть не замечает
Людям, которые сегодня в Кремле и около культивируют моду на «молодежную политику», челябинские новости должны прийтись как нельзя кстати – подростки бросаются на полицейскую машину, обливают ее краской, ругают полицейских матом и ведут себя так, что сомнений не остается: они не слышали последнего выступления Саши Спилберг в Госдуме, а клип Алисы Вокс «Малыш» их не тронул, и значит – надо больше видеоблогеров, больше клипов и больше денег, чтобы социальная группа «школота» наконец поняла, что государство рассчитывает на ее лояльность и готово тратить на ее завоевание свои значительные ресурсы.
Но что-то не складывается, и, скорее всего, кремлевские менеджеры и продюсеры пройдут мимо челябинского ЧП, да и полиция, которая в другой ситуации отреагировала бы очень нервно (см. опыт «болотного дела» и продолжающихся сейчас процессов о московском митинге 26 марта с двумя уже вынесенными реальными приговорами и тремя ожидаемыми), комментирует случившееся сквозь зубы и в том духе, что массовых беспорядков удалось избежать и, кроме машины, никаких пострадавших нет. Страшная тайна, которая на самом деле никакая не тайна – в политическом и неполитическом измерениях российской реальности жизнь устроена по-разному. И если в одном мире подростки митингуют против власти, потом по итогам митингов устраиваются громкие суды и осваиваются огромные бюджеты, то во втором мире нравы подростков гораздо жестче, а нравы властей – мягче. И хотя второй мир, очевидно, гораздо более объемен и густонаселен, именно его стоит назвать маленьким миром, потому что большой мир – именно тот, в котором Администрация президента работает с молодежью, Следственный комитет расследует нападения на полицейских, а Басманный суд выносит приговоры.
Понятно, что граница между этими двумя мирами проходит по политической линии, то есть если бы челябинские подростки кричали что-нибудь про политику, то спрос бы с них был совсем другой. Но что интересно – в этом случае не считаются политическими все скандирования про «мусоров», то есть пределы политического ограничиваются строго федеральной властной тематикой, за «Димона» затаскают, а за «мусоров» нет.
После «тинейджерских» митингов 26 марта (или, что точнее, митингов, объявленных тинейджерскими пропагандой; достоверность этого ярлыка вызывает серьезные сомнения) было сказано много слов, что подросло поколение детей, родившихся при Путине, не знавших другой жизни, но парадоксальным образом оказавшихся смелее и отчаяннее своих отцов и матерей, митинговавших на Болотной. Тридцати-сорокалетние не станут залезать на фонарь и убегать от полицейских, а шестнадцатилетние – залезают, убегают и даже успешно отбиваются, а если учительница вздумает их агитировать, они мало того, что жестко ей возразят, так еще и запишут беседу на диктофон, а запись сольют в прессу. Возможно, поколение действительно получилось именно такое, но самое слабое место этого описания – его жесткая привязка к московской политической тематике, как будто отчаянными и смелыми могут быть только те дети, на которых произвела впечатление история про домик для уточки и модные кроссовки премьера. Фильм ФБК о Медведеве действительно стал большой политической сенсацией, но в рейтинге трехбуквенных аббревиатур, интересных поколению, выросшему при Путине, ФБК не займет первого места, пока есть АУЕ – собственно, именно эти три буквы скандировали подростки в Челябинске, нападая на полицейскую машину.
Субкультура АУЕ («арестантский уклад един» или «арестантское уркаганское единство») наряду с «синими китами» самое яркое открытие, сделанное людьми из взрослых СМИ в российской подростковой среде. Первые репортажи на эту тему появились полтора-два года назад после того, как подростки в Забайкальском крае сначала подрались с родителями школьников, недовольных криминальными поборами со стороны одноклассников, а потом разгромили полицейский участок в одном из райцентров. Благодаря двум происшествиям пресса обратила внимание на то, что в далеком неблагополучном регионе у местных воров в законе есть своя собственная «Зарница», в которую всерьез играют многие дети, фактически ставшие заложниками криминальной среды. В какой-то момент АУЕ заинтересовались в президентском Совете по правам человека, и когда аббревиатура впервые прозвучала в Кремле, Владимир Путин пообещал разобраться с этой проблемой, но, судя по челябинскому происшествию, пока не разобрался.
Конечно, нет никакой сенсации в том, что в иерархии потенциальных опасностей для государства любые «политические» всегда будут стоять выше «уголовников» и что гулаговский термин «социально близкие», пусть он сейчас и не используется в официальной риторике, по факту продолжает работать, и пока уголовная среда не увлеклась какими-нибудь политическими идеями хотя бы на уровне радикального ислама, воевать с ней государство не будет, а ее культура и ценности в известных пределах легко монтируются с той системой координат, в которой живет власть. Но при этом каждый большой сюжет из «реальной жизни» вроде АУЕ или, скажем, массовых отравлений химическими средствами со вкусом боярышника обнаруживает трагический и потенциально катастрофический разрыв между столичной реальностью, в которой живут и власть, и ее критики, и реальностью большой России, о которой можно судить только по отрывочным сведениям, иногда долетающим до федеральной прессы. Взаимная изоляция того мира, в котором Саша Спилберг и Алиса Вокс отговаривают подростков митинговать против кроссовок премьера, и того мира, в котором совсем другие подростки, скандируя «АУЕ», громят полицейскую машину, – против этой изоляции никто не воюет и не возражает, она выгодна и Кремлю, и его критикам – большая страна в этой конфигурации становится неодушевленным предметом, чье будущее может быть интересно только с той точки зрения, кому этот предмет достанется по окончании путинской эпохи.
И каждый случай, когда массовое одичание внутри большой страны становится заметно постороннему, ставит всех, кто интересуется будущим России, перед самым неприятным вопросом – останется ли вообще что-нибудь от этой большой страны в обозримой исторической перспективе. Это совсем не риторический вопрос в том смысле, что заведомо отрицательный ответ здесь совсем не обязателен. В конце концов, позднесоветская Россия уже страдала массовой криминализацией молодежи, легенды о казанских группировках восьмидесятых или о люберах ходят до сих пор (недавно казанские хипстеры-модельеры попытались выпустить свитшоты с символикой тех группировок и встретили вполне искреннее сопротивление общественности – оказывается, это до сих пор болит, и больная тема на потребительский язык пока не переводится). Но и в Казани, и в Люберцах теперь мир и благополучие – может быть, и читинские и челябинские обыватели лет через двадцать сохранят воспоминание о суровых десятых годах только в виде полустершихся детских татуировок, а об АУЕ снимут кассовый сериал. Но даже в этом случае стоит помнить, что восьмидесятнические уличные банды не дожили до нашего времени прежде всего потому, что между нашим временем и восьмидесятыми стоят девяностые, когда российская реальность и структура общества переформатировались так жестко, что это само по себе было социальной катастрофой. Ждут ли Россию новые девяностые – вообще-то вряд ли; власть по крайней мере сознательно добивается того, чтобы никаких возможностей для всероссийского общественно-политического потрясения не было в принципе, и это такой исторический тупик – если избегать большой катастрофы в будущем, то это консервирует множество локальных катастроф в настоящем, и если путинская стабильность навсегда, то и АУЕ навсегда.
Олег Кашин
Журналист
