Бюджетная поддержка подразумевает лояльность. А настоящая культура – это культура обыска, допроса и ареста
В сюжете с обысками у Кирилла Серебренникова сильнее всего поражает несоразмерность события и медийного эффекта, им вызванного. Всего лишь обыск и допрос, и при этом независимые СМИ ведут подробнейшую хронику происходящего («зашел в Следственный комитет», «вышел из Следственного комитета») – пожалуй, подобное было только во время первых процессуальных действий по делу ЮКОСа. Лояльнейшие деятели искусства, всегда старающиеся не совершать никаких резкий движений, ведут себя вполне, по их меркам, отчаянно – Чулпан Хаматова выступает на импровизированном митинге перед Гоголь-центром, а Евгений Миронов вместо благодарственной речи при получении ордена вручает Владимиру Путину письмо в защиту Серебренникова, а позже в присутствии прессы вынуждает Путина обозвать силовиков дураками – возможно, слово президента как-то защитит попавшего в беду режиссера.
Все это происходит на восемнадцатом году царствования Владимира Путина, когда не то что обыски – аресты и реальные тюремные сроки для оппонентов власти давно стали нормой. Прямо сейчас, в те же дни, когда силовики занимались Серебренниковым, полтора года колонии получилочередной участник митинга «Он вам не Димон», и это не стало общероссийской сенсацией – привычное дело и неизбежный риск для всякого, кто идет на несанкционированный митинг. Эффект разорвавшейся бомбы производит не арест и не срок, а всего лишь обыск и допрос. В чем дело?
Как бы обидно ни звучали такие слова для тех, кого сажают по делу о митингах или, скажем, за репост, их проблемы действительно давно стали привычной рутиной в российской реальности, а Серебренников проходит совсем по другой категории. Новые приговоры для рядовых незнаменитых оппозиционеров – это уже привычная часть общественного договора. И власть, и общество прекрасно знают, что если слесарь Шпаков получит полтора года колонии, то миллионы людей не выйдут на улицу и не пойдут рушить тюрьму, в которой он сидит. Про лояльных государству деятелей искусства в общественном договоре до сих пор ничего сказано не было. Их отношения с властью до сих пор не выходили за пределы пикировок с Минкультом или лично с президентом на каких-нибудь мероприятиях, а максимальные неприятности, которых мог добиться какой-нибудь совсем уж смелый фрондер вроде Андрея Макаревича, – это отмена концертов и жесткая критика в лоялистской прессе.
Серебренников действительно оказался первым из деятелей искусства, к кому государство пришло вот так, и в этом смысле его обыск и допрос в пересчете на обычных людей действительно сопоставим с арестом, колонией, а то и расстрелом – уже многие в этом контексте вспомнили предыдущего театрального новатора, к которому так же бесцеремонно приходили силовики, – Всеволода Мейерхольда, расстрелянного в 1940 году. После него ни советская, ни тем более постсоветская власть ничего такого себе не позволяла, самый близкий пример – Александр Таиров, лишенный театра («всего лишь») на пике борьбы с космополитизмом, а уж потом – и Таганка, и «Современник» в самые глухие застойные годы вели себя максимально, по тем временам, свободно, и представить, чтобы в каком-нибудь 1973 году КГБ переворачивал вверх дном театр, а Юрия Любимова увозили на допрос, пусть и по «хозяйственному» делу, просто невозможно.
Как всегда в таких случаях, обнаруживаются многочисленные добровольные помощники Следственного комитета, пускающиеся в рассуждения о том, что надо еще разобраться, что там с деньгами «Седьмой студии» (именно эта структура Кирилла Серебренникова, а не сам Гоголь-центр, стала объектом интереса силовиков). На восемнадцатом году путинского правления такой подход действительно возможен только в том случае, если кто-то хочет оправдать силовиков; вся многолетняя практика показывает, что реальный состав преступления никогда не имеет значения в «знаковых» уголовных делах, а если все же выяснять, есть ли дым без огня, то стоит осторожно заметить, что любая форма взаимодействия с государственными деньгами в силу неочевидных принципов их выделения, расходования и отчетности может быть интерпретирована как коррупция – об этом много могут рассказать сидящие сейчас в тюрьмах губернаторы, каждый из которых не делал ничего, что было бы несвойственно любому, даже самому образцовому главе региона, но оказался преступником, когда власти по какой-то причине стали нужны демонстративные посадки. Государственные деньги в России токсичны в любом случае, и в право финансовой подписи по определению заложен риск уголовного дела. Судя по тому, что пока от государственных денег никто не бежит как от чумы, в обществе сложился консенсус по поводу этого риска, что-то вроде консенсуса автомобилистов и пешеходов, которые знают, что дорожное движение неизбежно без смертельных жертв, но при этом продолжают выходить и выезжать на дороги.
Возможно, с деятелями искусства дополнительную злую шутку играет опасная иллюзия, связанная с общемировым контекстом, – они знают, что во всех уважающих себя странах государство так или иначе тратится на выставки, фестивали, театры и прочее. Это действительно так, но все же не в каждом уважающем себя государстве есть сословие siloviki, и не в каждом уважающем себя государстве бюджетная поддержка культуры негласно подразумевает и политическую лояльность. Это тот фактор, который многими игнорируется, и совершенно напрасно, но все же если государство хотело напомнить о нем всем деятелям искусства, способ для этого был выбран, пожалуй, слишком брутальный, который в любом случае изменит конфигурацию общественных отношений гораздо сильнее, чем любое новое «болотное дело».
Строго говоря, уже сам визит силовиков к Кириллу Серебренникову стал результатом этой изменившейся конфигурации, а столь сильный эффект, произведенный этим визитом, вызван прежде всего тем, что никто не заметил случившихся перемен. Гоголь-центр как явление – пережиток сурковско-капковской эпохи, когда власть, столкнувшаяся с нелояльностью «креативного класса», начала экспериментировать, создавая для него формы приемлемого встраивания в систему. Это было давно, та эпоха давно закончилась, и если еще три-четыре года назад во власти были люди, способные в решающий момент сказать: нет, погодите, не трогайте, – то теперь таких людей нет – ни Суркова, ни Капкова, ни кого-нибудь еще. Одинокая лаборатория, оставшаяся от ликвидированного института, может работать еще долго, но не дольше, чем помещение или оборудование лаборатории заинтересует нового завхоза.
Кто оказался этим завхозом сейчас – Владимир Мединский, Сергей Кириенко, Сергей Собянин (Гоголь-центр – городской театр) или вообще какой-нибудь парадоксальный человек, имя которого никому ничего не скажет, – неизвестно, но по крайней мере услугами силовиков он пользоваться умеет, а силовая машина российского государства уже не раз демонстрировала свою полную независимость и от общественного мнения, и от медийного контекста, и вообще от всего на свете – люди в погонах приходят куда хотят и когда хотят, даже если их приход оказывается некстати для собравшегося во Францию президента и для его озабоченной поиском новых лоялистов администрации. В общем, это и есть настоящая (а не сконструированная искусственно в порядке эксперимента, как Гоголь-центр) культура – культура обыска, культура допроса, культура ареста. И если власть основана прежде всего на этой культуре, то только у этой культуры и остаются шансы, у других нет, даже если им самим сейчас начнет казаться, что путинское «дураки» исправит сложившееся недоразумение.
Олег Кашин
Журналист
