Рецензия на роман Валерия Бочкова «Латгальский крест»
Роман Валерия Бочкова «Латгальский крест» достоин уважительного литературоведческого разбора. Не чувствуя себя достаточно компетентным в этом плане, хотя и преподавал литературу в школе, я, всё же, прочитав роман, захотел высказаться о нём, но не как литературовед, а скорее как детский психолог, кем и являлся долгое время по своей основной профессии. Большая часть книги посвящена жизни подростка, которую он сам и раскрывает. Надо сразу же отметить, что читателем он воспринимается с симпатией и сочувствием, что само по себе уже свидетельствует о достоверности созданного образа. Мы любим или ненавидим не выдуманных лиц, а тех, кто подлинно нам может внушить любовь или ненависть. И хотя у парня не всё гладко в его повествовании, и мы нет-нет вслед Станиславскому по его адресу вынуждаемся сказать «Не верю», в целом роман даёт богатый материал для психологических раздумий и открытий. Наряду с этим есть в романе много того, что вызывает у читателя и протестные оценки. По диалектике: всё, что противоположно, друг без друга невозможно.
У художественной правды есть свои особенности, и её не следует целиком и полностью уподоблять правде документальной. Роман в силу своего жанра – не канцелярская справка и не математическая формула. Будучи во многом условным, и скорее прочувствованным, чем продуманным, он не требует точной топонимики и хронологии. И читателю не к лицу, занудствуя, требовать от романа то, что обычно требуют от научного исследования. Романы не оцениваются показателями Ай-Кью. Но если художник в реалистическом произведении явно искажает всем хорошо известную фактуру, то это не приносит пользы ни ему самому, ни предмету его творчества. Такие искажения в «Латгальском кресте» попадаются, но, всё же, несмотря на их наличие, они не зачёркивают множества несомненных достоинств романа.
«Латгальский крест» обладает всеми признаками традиционного психологического романа. Судьба его главного героя показана в отношениях с вполне понятными реалиями природной и социальной жизни. Читатель сразу же настраивается на восприятие типичной романной ситуации, когда в ведущем герое сталкиваются нравственные и человеческие (личностные) начала. Герой проясняется в своей силе, и в своих слабостях. Мы человечески переживаем и за его достижения и за его ошибки. Напряжённо следим за динамикой его жизни и личностным ростом. Мониторим, как принято сейчас выражаться. И даже хотим поторопить автора с приходом к какому-то определённому концу. Живая любовь подростка принимается нами с сочувствием и пониманием. Мы готовы её отстаивать и защищать. Зловредных вопросов к ней не возникает. Всё одновременно и целомудренно и естественно, без какого-либо ханжества. Так длится в течение почти всего повествования, пока автору по лишь ему ведомым причинам не приходит на ум сблизить героя со сверхъестественным миром, который заявляет о себе неожиданным появлением (проявлением) в недавно сделанных фотоснимках лиц, давно покинувших этот свет. Само по себе это явление (как к нему ни относись) требует особого тематического разговора, выбора иного жанра. В контексте же романа его присутствие не находит оправдания. И развлекательным элементом тоже не воспринимается. Смешение жанров в одном произведении лишь портит общее от него впечатление. Образ героя от этого не только ничего не приобретает, но даже несёт весомые потери. Его поступки начинают противоречить один другому без всякой на то обоснованности. Оказываясь вне главной линии своей жизни, герой перестаёт быть убедительным в её передаче. И тогда роман теряет признаки психологической достоверности.
Валерий Бочков по писательской направленности не фантаст. Он и сам стремится придерживаться правды жизни и читателя настраивает именно на её восприятие. Сказать, что это ему не удаётся или удаётся, но плохо, вряд ли кто решится. Но в отдельных случаях искушённый и дотошный читатель тем более находит дополнительные предлоги, чтобы задать автору уточняющие вопросы. Проблема в том, что, хотя повествование ведётся от имени подростка, но на самом-то деле оно принадлежит перу взрослого человека, который так или иначе уже переварил то, что с этим подростком когда-то случилось. Тут и память вносит свои коррективы, а главное, во многом изменяется взгляд на пережитые вещи. И очень часто бывает так, что то, что в детстве воспринималось, грубо говоря, отрицательно как в себе самом, так и в окружающих, с возрастом получает положительную оценку, и наоборот, положительное меняется на отрицательное. На мой взгляд, в романе не достигнуто согласования между тем, что думает юный герой и повествующий за него взрослый, умудрённый большим жизненным опытом человек, чьему образу присущи и самокритичность и способность к рефлексии. Сам Валерий Бочков отмечает отсутствие какой-либо общности со своим героем. По его замечанию, он сходен с Чижом, как Толстой сходен с Анной Карениной.
Но, если соглашаясь или не соглашаясь с толстовской героиней и её окружением, мы, тем не менее, неоспоримо принимаем те обстоятельства, в которых она действует, то в случае с Чижом у нас, как у читателей, возникают сомнения в отношении тех социальных конструкций, что он выстраивает, основываясь на своей памяти. Получается, что поведение героя проистекает из того, чего в принципе не могло быть. Такое ощущение не всегда, но при чтении нет-нет и возникает. И тогда реалистическая картина мира без всяких на то объяснений даёт трещину, а другие достоинства романа с большим сожалением затмеваются.
Ветряные мельницы судьбы бросали советских армейцев-офицеров в самые неожиданные места. Роман, построенный по воспоминаниям героя, вводит нас в жизнь русской семьи военного лётчика, проживающей на территории одной из союзных республик, ещё недавно таковой не являвшейся. В семье два сына погодка, и Латвия (а точнее Латгалия) становится для них той малой родиной (планетой), где проходят их детство и отрочество и где они формируются как личности. Повествование ведётся от лица младшего, которого все, его знающие, зовут Чижом (паспортное имя остаётся неизвестным). Фактически получается развёрнутая автобиография: везде Я и Я с изрядной долей нарциссизма. Другие лица показаны через их восприятие этим самым «Я». Такое заключение кому-то может показаться негативным, но в принципе нарциссизм героя не ведёт читателя к его осуждению, лишь изредка вызывая у нас недоверие к тем обстоятельствам, в которых он оказывается. Ну, например, в том случае, когда пятнадцатилетний мальчишка, не злоупотреблявший спиртными напитками, выпив впервые чуть ли не литр коньяка, оказывается в постели взрослой женщины и удовлетворяет её страсть. А почему бы потом как-то этим не прихвастнуть? Другое дело, насколько складно это получается, насколько убедительно отдельные невероятности вписываются в реалистическое повествование и работают на правдивость образа героя.
Вот и у Валерия Бочкова чувствуется стремление насытить роман эффектными эпизодами, возможно, с целью повышения его увлекательности для читателя. На самом же деле увлекательно читаются те страницы романа, которые описывают вполне реальные жизненные события, происходящие с подростком. Добавки типа внезапного исчезновения героя из поля видимости всех окружающих или попадания в вольер с бегемотом, не говоря уже о проявке им на фотоснимках умерших духов, только портят образ и радости читателю не приносят. За всех, конечно, так думать не будем, поскольку читатели – народ разный, и каждому из них не угодишь. Тем не менее, в романе то и дело приходится наталкиваться на отвлечения, не связанные с его главной фабульной линией. Забавным это не кажется.
Главные события романа приходятся на Латвию, точнее на её восточную часть – Латгалию. Не далее, чем вчера, ласкающие слух звуки «Крым наш!» россияне произносили едва ли не ежечасно. Но и Украина тоже была нашей. А ещё раньше такими же «нашими» были и Польша, и Финляндия. А ещё раньше Аляска была не американской, а российской. И Порт-Артур никаким Люйшунем не звался, а считался русским городом. Нашими были и ряд других государств, получивших независимость от России, от Москвы. Вот и Латвия тоже была нашей. Плевать, что эту нашесть Запад не признавал. Исторический факт говорил за себя сам, был имплантирован в сознание советского человека. В Латвии, как ни в какой другой прибалтийской республике, много поселилось русских, а точнее сказать русскоязычных граждан могучего Советского Союза. Им и сегодня там не хуже, чем в родном российском Нечерноземье или Поволжье. Возвращаться на историческую родину их не тянет. Достоверная информация о каждой из союзных советских республик для широких масс населения тщательно фильтровалась. О Латвии обычный русскоязычный читатель судил по романам Вилиса Лациса «Сын рыбака» и «К новому берегу». Прочитав эти произведения и поверив им, можно было вхождение этой страны в состав СССР считать за великое счастье для её народа. Другой картины двукратный сталинский лауреат, обладатель семи орденов Ленина, внёсший на Латвийском сейме предложение о вхождении страны в состав СССР, а затем подписавший документ о депортации пятидесяти тысяч латышских кулаков в Сибирь, нарисовать в своих сочинениях не мог. Что-то мы также знали о латышских стрелках, оказавших большевикам и лично товарищу Ленину неоценимую помощь в горячие дни Октября. Ценились во всём Союзе изготовлявшиеся в Риге на заводе VEF транзисторные радиоприёмники «Спидола» и микроавтобусы РАФ, широко использовавшиеся в стране для различных целей, пока ни появились «газели». Благодаря всесоюзному телевидению узнали мы и полюбили латвийского композитора Раймонда Паулса, ставшего одним из ближайших творческих друзей первой примадонны нашей эстрады. Было бы нелишним вспомнить и о рижском бальзаме, который каждый, кто бывал в Риге, вёз домой в качестве драгоценнейшего подарка. Любители спорта поспешат отметить хоккейную команду «Динамо» Рига, оказывавшую достойное сопротивление грандам советского хоккея. Конечно, кому-то удавалось выезжать на Рижское взморье и побывать в Юрмале, небольшом и уютном городке, где проводились знаменитые песенные фестивали и музыкальные конкурсы, трансляция которых по телевизору воспринималась как большой праздник советской культуры.
Валерий Бочков не увлекается примечательностями латвийской жизни, служившими суммарно визитной карточкой прибалтийской республики. Его Латвия куда скромнее, обыденней. Её природные и социальные картины практически не отличаются от типичных видов провинциальной России. Никакой вам заграницы. Латвия Бочкова лишена броскости. От столичных эффектов она далека не столько расстоянием, сколько культурой и жизненным укладом. Захолустье и есть захолустье. Латгальский городок на Даугаве (автор его называет Кройцбургом), где живёт русская семья военного лётчика, так же похож на Ригу, как Тамбов похож на Москву или Питер. А может так, что разница и ещё больше.
Латгальцы, как сложилось исторически, никогда не считались полноценными латышами. Восток сумел отложиться в них в большей степени, чем на большинстве населения республики. Впрочем, автор национальными нюансами читателя не перегружает и особенностей жизни латышей, латгальцы они или не латгальцы, касается лишь слегка, по касательной, как случайный прохожий. Перед героем книги иногда мимолётно возникают лишь тени этой жизни, осложнённой трудностями межнациональных отношений, ощущением ущемления национального достоинства коренных жителей. Это взгляд с иного угла зрения, со стороны «понаехавших», или оккупантов, если пользоваться другой лексикой. Но одну черту латышской жизни автор уловил точно и нашёл ей место в своей книге. Она заключается в том, что дети в семьях латышей несут определённую ответственность за помощь родителям в работе по дому, по хозяйству. Инга, героиня романа, будучи ровесницей Чижа, предстаёт, по сравнению с ним, гораздо более зрелой и ответственной личностью. Проявляет она и другие, характерные для нации, черты характера: ограниченную межличностную общительность, настороженность во взаимоотношениях с кем бы то ни было и даже замкнутость. Полагается она на себя, на свои силы, свои знания, свой опыт. На своего возлюбленного Инга не рассчитывает и в отношениях с ним руководствуется собственными соображениями. Она старается избегать конфликтов, проявляет терпение, но, вместе с тем, не мирится с недостатками Чижа. Узнав о его связи с буфетчицей, мстит ему достаточно умно и жёстко. Её позиция, в отличие от позиции возлюбленного, всегда продуманна, а потому – весома. Другой вопрос, почему ей не удаётся спасти ни свою любовь, ни саму себя. Тут требуется другая предписательная и описательная интерпретация. В романе она, к сожалению, дана лишь с расчётом на догадки читателя. Автор, по сути, уходит от определения того, какие нормы (гештальты) привели героиню к катастрофическому случаю, какова в нём роль тех жизненных правил, что связаны с её национальностью.
Под крестом, помимо его геометрического и сакрального значений, мы понимаем судьбу. Мы говорим «нести свой крест», имея в виду трудности жизни, выпадающие на нашу долю. Некоему киринеянину Симону, если верить Евангелиям, поручили нести деревянный крест, приготовленный для распятия Иисуса Христа. Сам Божий Сын по причине своей физической слабости нести его не мог. Тяжесть бревна (столба), надо думать, была немалой. Тем не менее, Симон поднял и донёс, за что и удостоился внесения в круг свято почитаемых в христианстве личностей. А кто-то, но уже в метафорическом понимании, без всякой славы, несёт крест на работе, в семье, а кто-то, живя в каком-то не очень для него благоприятном месте. Крест героя романа приходится на Латгалию, латвийскую глубинку, где проходят детские и отроческие годы его жизни. Отсюда возникает и название креста (судьбы) и всей книги. Не российский, не московский, и не какой-нибудь ещё, а именно латгальский. Как известно, местность во множестве своих характеристик (исторических, природных, культурных) оказывает огромное влияние на биографию формирующегося человека. По логике вещей мы ожидаем описания географической специфики тех мест, где разворачиваются главные события романа. Наши ожидания не оправдываются. Латгалия присутствует ограниченно, можно сказать номинально, да в связи с национальностью девушки, которую полюбил герой. Сама же по себе, со своей исторической судьбой, со своими культурными и этнографическими особенностями, эта страна остаётся как бы в стороне, с боку припёку. Те события, что произошли с героем, могли произойти где угодно, совсем не обязательно в провинциальной Латвии. И русский мальчишка мог полюбить не латгалку, а калмычку или литовку по месту их проживания.
Но не надо думать, что этот латгальский крест в понимании конкретной человеческой судьбы имеет свою сугубо национальную специфику. Нет, географическая привязка, создаёт определённыё колорит, служит фоном (может быть, декором) описываемых событий, но не она обуславливает ход жизни героя. Влияние культурно-социальной ситуации в Латгалии, имеющей сходство с ситуациями в других частях Прибалтики, у автора обозначается лишь минимально, угадывательно. Тут обманываться не стоит. Хотя и говорят, что название книги всё равно, что этикетка для лекарства, к данной книге это отношения не имеет. Семейные драмы, подобные той, что выпали на долю Чижа, могли случиться где угодно. И называй их тогда тоже в соответствии с названием места их протекания. Вряд ли это будет правильным. Сказать, что Латгалия сама по себе давила как тяжёлый крест на героя романа, мы не можем. В книге нет материала для такого вывода. Да и сам Чиж не чувствовал себя пленником того места, где ему довелось расти и взрослеть. Ни местная культура, ни какие-то национальные особенности его не касались. Языковые и смысловые барьеры отсутствовали. Русские не считали за долг учить местные языки. Пусть местные учат как следует русский, с чем они в основе своей блестяще справлялись. Чай, который Чиж пьёт в гостях у своей подруги, ничем не отличается от особенностей чаепития в русских сёлах.
Империя с её главенствующим лозунгом «Пролетарии всех стран…» была бескрайней. Русские её заселяли неравномерно, но повсеместно и, так или иначе, вступали в контакт с местным населением. Русский мальчишка мог полюбить и казашку, и молдаванку. И эта любовь сама по себе уже даёт много фактического материала для описания интересных биографий. Не везде любовь молодых людей разных национальностей имела естественные и счастливые разрешения. На её пути возникали серьёзнейшие и зачастую совершенно непреодолимые препятствия. Но в случае с Чижом они произошли не из-за наличия межнациональных обстоятельств (преград в установлении брачных отношений), а в результате драмы внутри его собственной семьи. Драмы, которая могла случиться совсем не обязательно в Латгалии, а в каком-то ином уголке империи, где квартировали советские военнослужащие со своими семьями.
Чиж – второй ребёнок в семье, чьё появление на свет не планировалось, не приветствовалось и для матери не стало желанным. Свою материнскую любовь она не делит, отдаёт её полностью первому сыну, а ко второму относится скорее равнодушно, а периодами даже и неприязненно, в чём, беззастенчиво ему и признаётся незадолго до своей ранней смерти, в которой его и винит. Что-то в этом есть от библейской истории рождения Ревеккой близнецов, из которых она одного полюбила, а другого возненавидела. Разница лишь в том, что героиня Ветхого Завета отдала своё предпочтение второму ребёнку, а героиня «Латгальского креста» — первому. Отец-лётчик ровен в отношениях с сыновьями, но не способен повлиять на жену, на её явно уродливое отношение к детям. Да по правде сказать, он и не очень пытается. Не в силах он воспрепятствовать и развитию крайних черт эгоизма у старшего сына, который, по-видимому, заражаясь чувствами матери, видит в брате скорее врага, чем просто соперника, случайно оказавшегося на его пути.
Противостояние братьев, сопровождаемое гипертрофированной любовью матери к одному из них и неоправданной неприязнью к другому, оборачивается со временем большой, неисправимой бедой для обоих. Жизнь у братьев, и того и другого, идёт наперекосяк. Один ожидаемо попадает в тюрьму, где теряет здоровье, а второй становится скитальцем по белу свету. Примирения между ними так и не возникает.
Беды и несчастья, которые должны произойти с героями романа, анонсируются в его издании малословным, но ёмким по смыслу предисловием. Из него также следует указание на причины их возникновения, однако в самом романе они не находят точного и ясного обоснования. «Неизжитые грехи отцов» (как, впрочем, и те, что мы вновь сами по себе множим), над нами всеми, несомненно, довлеют, но роман, всё же, не об этом. Неудачно, не в соответствии с содержанием, в предисловии сравнивается история любви молодых людей разных национальностей с любовью Ромео и Джульетты, печально закончившейся, как известно, в результате враждебного противостояния двух семей одной национальности. В романе такое противостояние отсутствует. Вскользь лишь отмечено, что мальчишки с улицы, где жили в основном русские, дрались с мальчишками, где жили латыши. Так это повсеместно было в обиходе драться улица на улицу, и за трагедию не принималось. И в Москве дрались при всей однородности её населения. Найдётся заводила – палки в руки и пошёл!
Слиянию двух любящих сердец воспрепятствовали не внешние обстоятельства, не какая-либо межнациональная рознь, а уродства внутрисемейной жизни, причём одностороннего порядка. «Грехи отцов» можно понимать в библейском смысле, но об этом в романе вообще речи не ведётся. Если, конечно, не иметь в виду, что Иегова был всё время яростным противником браков между сынами богоизбранного народа и женщинами из других племён.
Земля большая, но раз автор и герой пригласили нас конкретно в Латгалию, то наше сознание желает уловить особенности жизни именно названной территории и того, как устройство жизни на ней может повлиять на судьбу человека. Жизнь героя действительно с самого рождения благополучно не складывается, но при чём тут одна из областей современной Латвии, совсем не ясно. Грешить на неё при прочтении романа у нас не появляется ни малейшего основания. И когда пятнадцатилетний мальчишка в результате одной из своих неудач совсем не по-мальчишески произносит «Сырая латышская окраина, слепые фонари, слепые окна – проклятый Кройцбург! Чёртова Латгалия! Будьте все прокляты», то это у читателя, кроме недоумения, ничего не вызывает.
Всё случившееся с парнем могло произойти где угодно, а не обязательно в том захолустном местечке, где для женщин характерно по праздникам вкалывать зелёные сакты в платки и носить бусы из монет. Родной брат, преступным образом разрушивший его счастье, — продукт ненормальных отношений в семье, причинно с местом никак не связанных. Латгалия не причём. Страна как страна в смысле проживания, разве что с признаками захолустья. Как ни искушайся, сама она не даёт ни малейшего повода, чтобы её обвинить. Это всё равно, что судить город Томск за отравление Алексея Навального. Как говорится, судили бутылку, а бутылка-то была невинная.
Роман совсем не на те темы, что указаны в предисловии. Совсем не о том, что человек (как указано) – игрушка в руках судьбы. Из повествования, наоборот, достаточно ясно вытекает, как большие беды являются закономерным следствием уродств и предрассудков, утвердившихся в одном месте, в одной семье, когда только случайности и спасают, а следование архаичным законам и голосам подсознания ведут к жизненным катастрофам.
Разрушенные жизни являются следствием определённых поступков и конкретных взглядов. В романе это отчётливо выражено «со зрелищностью американского кинематографа». Этой самой зрелищностью (живописностью) можно восторгаться и наслаждаться до тех пор, пока она не вступает в противоречие с фактурой описываемых событий, не рождает характерные логические проблемы, отражающиеся на целостном восприятии романа.
Да, беды (впрочем, как и удачи) застают нас в каком-то определённом месте. Каждый зависим от пространства и времени. Мы и они – одно. Вместе — Эпоха. Пока автор придерживается причинно-следственных принципов повествования, роман читается с интересом. Поскольку роман реалистический, то срывы с этой позиции вызывают у читателя чувство недостоверности излагаемого материала. И это не может не сказываться на общем впечатлении от произведения. Временами просто гениально, и вдруг раз и срыв. Не сказать, что получается чересполосица, но равноценность текста нет-нет да и нарушается. Есть сильные страницы, а есть такие, которые хочется пролистать быстрее в виду их кажущейся малоценности.
Конечно, жизнь полна парадоксов и случайностей. Но всё же не на них мы ориентируемся в оценке жизненных ситуаций. Первый и, пожалуй, наиболее острый, эпизод в романе связан со столкновением братьев во время купания в Даугаве (в школе её на уроках географии называли Западной Двиной, в отличие от Северной), которое только благодаря чуду не закончилось гибелью младшего. Валет, старший из братьев, привыкший в любых стычках и играх только побеждать, придя в бешенство от проигрыша, нокаутирующим ударом сбивает младшего с мостков, и тот на глазах всех присутствующих камнем идёт на дно и не всплывает. Ни старший брат, ни другие ребята на это никак не реагируют. Ну, утонул и утонул. Не подлодка же. Хотя вся пацанва — прекрасные пловцы и ныряльщики, никто из них не пробует нырнуть, чтобы попытаться спасти товарища. Распространено мнение, что подростки – народ жестокий, но такое нечеловеческое равнодушие выглядит чудовищно. Слишком уж круто! Событие, психологически не обоснованное, не располагает читателя относиться с доверием и к его следствиям. Это, как поверить тому, что, спрыгнув с пятнадцатого этажа, можно остаться живым и невредимым. Тут любая психомагия, даже от такого мастера русского слова как Валерий Бочков, вряд ли выручит.
Смоделированная автором ситуация конфликта, служащая началом всех главных событий романа (завязкой), думающего читателя не убеждает. Действующие лица ведут себя вне рамок психологической достоверности. То, как живописуется их поведение, заставляет нас невольно вспомнить станиславское «не верю!». Однако, похоже, что автора это мало беспокоит.
О том, что между братьями поселилась вражда, нам уже известно. Проявлений этой вражды приводится в романе множество, одно другого хлеще. Она родилась ещё в раннем детстве. На прогулке в зоопарке Чиж падает в вольер к бегемоту. Все замерли от ужаса – животное готовится напасть на мальчика, а старший брат этому зримо радуется. Но и у вражды есть ограничения. То равнодушие, с каким Валет воспринимает очевидную смерть брата, внушает читателю сомнение в правдивость рассказа Чижа. Получается, что подросток является носителем абсолютного зла, того беспредела, что охватил нашу сегодняшнюю жизнь на всех уровнях. Бросается в глаза полное отсутствие в сознании подростка неправоты, каких-либо гуманистических и нравственных начал. Достаточно взрослый парень, не олигофрен-идиот, он как бы не понимает, что убийство запрещено. Закон «не убий» к нему никакого отношения не имеет. Он даже не боится ответственности за непосредственную причастность к случившемуся. Во всяком случае, никакого волнения по этому поводу не обнаруживает. Не выглядит правдоподобной и реакция всей компании на явные признаки гибели товарища. А вот чудесное спасение мальчика, очень наглядно и убедительно представленное в дальнейшем, вопросов не вызывает. Этому уже и веришь и радуешься. Привлекает и увлекает не чудо как таковое, а его логичное соответствие действительности. Каких-то ещё свидетельств не требуется. Тут и Станиславскому не придраться. Вера обеспечена. В логике спасения находится и следующая вслед ему встреча с первой любовью. Дар к дару. Во всяком случае, так кажется поначалу.
В целом Валерий Бочков в качестве повествователя выглядит логичным «смысловиком», правдивым и тонким живописцем. Одно событие у него последовательно вытекает из другого. Не будь случая, когда герой чуть не утонул, а спасся, не было бы встречи с главной любовью его жизни. В то же время эта любовь становится фактором разрушения сразу нескольких судеб. Повествование закольцовывается, переплетается. И это не та история, о которой говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Несчастье в одной семье складывается с несчастьем другой и приводит к печальному итогу.
Бочков не доводит главных героев романа до физического уничтожения. В живых остаётся даже Инга, которая, как считалось, была изнасилована и убита Валетом. Но это уже жизни с потерянным человеческим смыслом. Общее впечатление от такой жизни вызывает уныние. Чиж, по своей нервности и возбудимости, ещё как-то пытается быть активным, но его зарубежные приключения кому-то, возможно, и покажутся забавными, но радости ему самому они не приносят. Приезд на родину и участие в похоронах отца воспринимаются уже окончательной чертой в его судьбе. Шансов изменить её к лучшему не видится. Надежда вернуть былое счастье, встретившись с оказавшейся живой Ингой, возникнув, тут же исчезает, поскольку, как оказывается, она в условиях психиатрического заведения превратилась в живой труп, лишённый каких-либо человеческих чувств и памяти. Попытки оживить труп, естественно, к успеху не приводят. Тут и любовь становится бессильной. Роман – не сказка, не фэнтези. Реализм диктует свою фабулу. Что делать дальше, как продолжать жить, не знает ни Чиж, ни сам автор романа. Занавес опускается на полуслове. Как у Гоголя в «Ревизоре». Или, если выражаться Мандельштамом, «жизнь упала, как зарница».
Не удовлетворяясь обычным ходом жизни с её радостями и печалями, автор вместе со своим героем пытается найти ей альтернативу в мистериальных построениях. При внимательном чтении романа вспоминается, что Чиж ещё в дошкольном детстве умел становиться невидимкой, и не в каком-то переносном, а в буквальном смысле. Дальнейшего развития эта способность не получает, и о ней в ходе повествования забываешь. Не более чем забавой двух молодых влюблённых воспринимается то, что при совместном проявлении снимков обнажённой подруги Чижа кто-то из них улавливает на одном из этих снимков едва проглядывающийся контур мужской фигуры, напоминающий давно погибшего отца девушки. Деталь эта кажется малозначащей и даже никчемной. Мало ли какая чертовщина нам нет-нет да и приходит в голову. Кто-то в пятнах Роршаха видит свою судьбу. Известно, что у влюблённых крыша едет. Вот и автор со своим героем держат эту деталь в уме и пытаются с её помощью найти объяснение тем событиям, что с ними приключились и продолжают приключаться. Угадывается намёк на то, что давнее прошлое появляется (проявляется) в настоящем и должно рассматриваться в качестве результата или цели. Надо думать, что связь между результатом и тем, что необходимо для его получения, следует рассматривать как причину. Дух совершившего грех отца держит нас в его подчинении и лишает надежд на счастье. Такое понимание жизни допустимо, но от лица героя оно преподносится неуверенно, без должной убедительности. Не помогает им и подчёркнуто детализированное описание старой техники проявки снимков (в темноте с красным фонарём), походившее действительно больше на колдовство, чем на какую-то ремесленную операцию. Теперь-то уже другие духи овладели фототехникой. Чувствуется, что мистика – это не их (ни того, ни другого) стезя, что их души далеки от всякой небывальщины и оккультных практик. Есть предположение, что сам Валерий Бочков, любя и зная фотографическое дело, а к тому же обладая незаурядными способностями фотохудожника, захотел поведать в романе о своём увлечении и как-то обозначить те взгляды (возможно, и философские), которые у него сформировались на этот род искусства, ставшего сегодня общедоступным. Однако описание участия героя в опытах по фотографированию духов умерших выглядит излишним (инородным) довеском к главной линии романа. Как рассказ в рассказе. К чему он – не ясно. Уже хорошо, что Чиж не теряет здравомыслия и не встаёт окончательно на путь безумств и оккультных занятий. Правда, и при этом дальнейшая его судьба не предугадывается.
Роман без счастливого конца. Лопатки от прорастания крыльев после его прочтения не зачешутся. Повествователь заканчивает свои откровения без сколько-нибудь вразумительных оценок прожитым дням, без каких-либо планов и даже мыслей на дальнейшую жизнь. Но может, так и надо? Думайте сами, решайте сами. Сам Валерий Бочков видит свою задачу в том, чтобы ставить вопросы, ответы на которые он адресует читателям, отмечая, что их может быть множество. За точность и однозначность этих ответов он не ручается и не переживает. Может, лукавит? Но вряд ли. Учительских рецептов не предусматривает. На том, истинно или не истинно случившееся, нормально или ненормально, спорно или бесспорно, не настаивает. Каждый видит то, что видит. Всё относительно. Релятивизм в полном откровении. А то и амбивалентность, переходящая в безличное субстантивированное «мы». С какого угла посмотреть. И с этого и с того будет по-своему правильно. Совпадения не обязательны. Слова можно менять. Чай, не стихи, требующие соблюдения той или иной формы. Проза предоставляет громадный простор для составления различных жизненных комбинаций. Язык – губерния.
Примечательно, что никто из героев романа не проявляет заботы о самосохранении. В историю не лезут. Стойких интересов к чему бы то ни было, ни у кого из них не замечается. В них вы не увидите ни пионеров, ни комсомольцев, какими были в советской литературе герои их возраста. У Бычкова все ведут себя, что называется спонтанно, текут по жизни подобно Даугаве, то замедляющей, то ускоряющей своё течение. «Плыви мой чёлн по воле волн». О своей полезности или вредности не задумываются. О том, что такое сострадательность или доброта, то ли не знают, то ли просто не хотят знать. В голову каждого не залезешь, но, возможно, что по своему умственному развитию верят в общее благоденствие или в будь что будет. Во всяком случае, вины, ответственности за совершаемые поступки не чувствуют, считаться с мнением и чувством других не расположены.
Действующее лицо производит положение, на которое можно реагировать по-разному. Если a не равно b, то ни a, ни b не могут воспринимать друг друга единственно правильно. В результате получается круговая неправота. Не прав Валет, не по-братски относящийся к брату. Не правы родители, не сумевшие привить детям братскую любовь. Та ещё семейка! Не права и любимая, опасно играющая чувствами любимого. Не прав и герой, лишь то и знающий, что оправдываться. Тогда можно заодно и Латгалию обвинить. Может, и любовь была напрасной? Что же это за любовь, заранее обречённая на существование во враждебном для себя окружении, где на мизерную каплю радости приходятся громады горя, где всякое прозрение грозит карой, где уже нет отца, который предположительно мог с радостью принять блудного сына в родительском доме? А может, страдание в той или иной форме, и является диалектикой жизни, её эволюционным и одновременно революционным движителем?
«Чужая боль не болит», — говорит возлюбленная героя. Вернее, когда-то говорила. А теперь и не говорит, и не слышит, и не видит. Она, вроде, и есть, но её, как человека, давно уже нет. Биография завершилась. Но тогда вообще только и остаётся, что только о себе и говорить. Да и то только в плане инерционного существования. Дует, дует ветерок. И я как листок вместе с ним летаю.
Повзрослев, герой приходит к выводу (надо думать, автор к нему тоже склоняется), что мы все рождаемся с горечью вины, что вина – основа нашей морали, что мы все тащим крест вины – чужой вины. Может, это и так. Но эти суждения, весомые с философской и житейской точек зрения, в романе раскрытия не находят. Каждый персонаж романа несчастлив по-своему, в силу конкретных причин. Какого-то всеобщего адамова греха, ради которого богу нужно себя вновь приносить в жертву, в романе не ощущается.
Ощущение общей вины бывает нужным, чтобы снять вину с самого себя за своё собственное несчастье. Главный герой, похоже, фаталист. И это такой диагноз, который парадоксальным образом помогает ему в жизненных передрягах. Чижу становится легче, когда он допускает предопределённость (промысел) судьбы. За такую судьбу не платят. С ней не нужно бороться. В ней ты только сухой листок, гоняемый ветром. Живи с уверенностью, что, где бы ты ни присел, тебя всюду примут. А если не примут, то пусть им, не принявшим, будет хуже. Так и в Евангелиях написано. Не приняли – идём дальше. Ищите – и найдёте. Просите – и дадут. Вопрос только в том – когда. Судьба героя не заканчивается в романе. Чиж в дороге, в пути. С ним ещё должно что-то случиться.
Если читатель, познакомившись с героем, не хочет его покидать, ждёт новых встреч с ним, то это служит несомненной похвалой и самому герою, и сотворившему его писателю. Как бы то ни было, пожизненные диагнозы не должны брать над нами власть, как это произошло с Ингой, когда и любовь уже потеряла силы что-либо исправить. У Чижа ещё не всё потеряно. Есть основания для положительных решений судьбы. Это обязывает писателя их обнаружить и вооружить ими героя, чтобы он, отказавшись от прежнего бульона самолюбования, достиг нового берега Даугавы. Мы же, как читатели, в свою очередь, вправе надеяться на продолжение романа. Есть предположение, что и автор думает о том же самом.
